Наследник 4 (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 20

— Мацей заговорил, да и сотник стрелецкий. Сначала запирались а сейчас соловьем поют. Первые его слова о Мнишеке были.

Я слушал, не меняясь в лице, но внутренне усмехнулся.

— Добро, Елисей, ступай, — кивнул я ему. — Жди за дверью.

Когда Елисей вышел, я снова вперил взгляд в Ежи Мнишека. Злость, кипевшая во мне после утреннего нападения, требовала выхода, но ум подсказывал действовать тоньше.

— Так вот, — голос мой стал ледяным, но внешне я оставался невозмутим. — Ваш верный Мацей, коего люди мои нонче весьма убедительно расспрашивают, уже начал сказывать речи весьма любопытные. И ведаете ли, Ежи, его сказ несколько разнится с вашим. Он утверждает, что именно вы, вкупе с несколькими иными ретивыми панами, порешили, что смерть Дмитрия — это прекрасный повод сделать вашу дочь полновластной царицей, а себя — ее опекуном. И что именно вы отдали приказ Мацею устранить меня как главную помеху вашим великим замыслам. Что скажете на сие, пан Мнишек?

Лицо воеводы покрылось бисером пота. Он судорожно сглотнул, его глаза забегали, как у пойманного вора.

— Это… это навет! Гнусная ложь! Оговорил он меня! Я… я ничего такого не замышлял!

— Не замышляли? — Я медленно поднялся из-за стола и подошел к нему вплотную, нависая над съежившимся поляком.

— А кинжал, который вы супротив людей моих обратить пытались? Это тоже «навет»? А попытка к бегству? Аль, может, скажете, что и вооруженный отряд к моему подворью заявился просто так? Полно вам вилять, воевода! Я не вчера на свет родился и цену словам вашим знаю. Говорите правду, покуда у меня еще есть терпение слушать. Кто еще был с вами? И какую роль во всем этом играла ваша дочь, «царица» Марина, что так смело меня в убийстве мужа своего винит?

Я в упор смотрел то на перепуганного Мнишека, то на его дочь. Марина, услыхав последнюю фразу и смекнув, что ее собственная неосторожность может ей дорого обойтись, закусила губу, но гордости не теряла.

Ежи Мнишек, казалось, понял, что дальнейшие отпирательства бессмысленны. Он бросил затравленный взгляд на дочь, потом на меня. Лицо его исказила гримаса отчаяния, и он вдруг заговорил, торопливо, сбивчиво, словно боясь, что я его оборву:

— Княже! Не слушайте ее! Не ведает она, что несет! Горе… женское горе разум помрачило! Это все они… езуиты! Они всему виной!

Мнишек, поймав мой взгляд, зачастил еще быстрее:

— Да, да, княже, именно езуиты! Они давно уже сети свои плели вокруг покойного государя… и вокруг Марины. Особливо ее духовник, Каспар Савицкий, да этот Миколай Чижовский, что себя Циховским кличет! Они беспрестанно нашептывали ей, что она должна влиять на государя, дабы тот обещания исполнял, данные стороне католической, дабы орден их поддерживал. Савицкий этот… он же грамотки свои тайные вел, где все подмечал про государя, все его слабости… Они тут надолго обосноваться рассчитывали, чернецы эти!

— И Мацей, — я чуть прищурился, — он тоже из их числа?

— Да, да! И Мацей! — с готовностью подтвердил Мнишек. — Он самый главный смутьян! Это он, я уверен, и подбил Марину отдать тот приказ безумный! А с ним еще были Анджей Лявицкий да Станислав Гродзицкий, они со свадебным поездом Марины прибыли, дабы усилить здесь влияние католическое! И еще пятеро езуитов, имен их не упомню, но они все заодно! Они хотели использовать дочь мою, ее горе, ее… ее неопытность в делах государственных! А я… я пытался ее предостеречь, да разве ж женщина послушает советов разумных, когда вокруг столько льстецов да нашептывателей⁈

Он говорил долго, с каждым словом все больше «топил» своих соотечественников и духовников дочери, пытаясь выставить себя и Марину лишь невинными жертвами иезуитских козней.

«Хитрый лис, — подумал я. — Пытается всю вину на езуитов свалить, а себя представить чуть ли не спасителем от их влияния. И дочь свою выгораживает, как может, представляя ее слабой женщиной, попавшей под дурное влияние. Что ж, это уже кое-что. По крайней мере, он готов говорить. И готов предавать своих».

Марина слушала отца с широко раскрытыми глазами, в которых изумление боролось с гневом и отчаянием. Кажется, такой откровенной подлости она от него не ожидала.

Информация была ценной. Иезуиты… я и раньше догадывался об их влиянии, но теперь у меня были конкретные имена и факты. И главное — готовность Мнишека свидетельствовать против них, лишь бы спасти свою шкуру.

— Весьма любопытно, воевода, — произнес я наконец, когда он замолчал, тяжело дыша. — Весьма любопытно. Стало быть, вы утверждаете, что ни вы, ни ваша дочь не причастны к утреннему нападению, а всему виной — козни езуитов, которые хотели использовать царицу Марину в своих целях? И Мацей действовал по их наущению?

Мнишек яростно закивал.

— Именно так, княже! Клянусь вам! Мы сами жертвы!

«Жертвы, значит, — усмехнулся я про себя. — Ну что ж, поглядим».

Я прошелся по кабинету, давая Мнишеку немного успокоиться, а самому — обдумать услышанное.

— Постойте, воевода, — будто бы что-то вспомнив, остановил я его, когда он уже начал было немного приходить в себя. — Еще один вопрос, покуда не забыл. Грамота та, коей ваш Мацей сегодня утром так усердно размахивал… Уж больно любопытно мне стало. Неужто сама царица Марина ее подписала? И печать там чья стояла, не припомните? Уж не государева ли?

Ежи Мнишек, который уже было немного воспрял духом, снова сник. Он бросил быстрый взгляд на дочь, потом на меня.

Марина гордо вскинула подбородок:

— То была моя воля и мой приказ! И печать…

— Молчи, дура! — внезапно оборвал ее Мнишек, и в его голосе прозвучали неподдельный страх и отчаяние. Он понял, что это не праздный вопрос.

— Не ее это была воля, княже, не ее! Мацей… он все подстроил!

— Подстроил? — я изобразил удивление. — Каким же это образом? Принудил царицу подписать грамоту супротив ее воли? Аль, может, подпись подделал? А печать? Неужто и печать государеву умыкнул?

— Нет, нет! — Мнишек затрясся еще сильнее. — Не государева то была печать! И Марина… она не подписывала! Мацей пришел к ней с уже готовой грамотой, сказал, что это для ее же блага… Она женщина слабая, испугалась, вот и… и не воспротивилась, когда он ее имя в грамоту вписал. А печать… — Мнишек понизил голос до заговорщицкого шепота. — Печать ту Мацей у казначея Головина взял!

— У Головина? — переспросил я.

Василий Петрович Головин… Вот так поворот.

— И с чего бы это казначею свою печать кому ни попадя давать?

— Так Головин этот… он же вор княже! — выпалил Мнишек. — Он из казны суммы немалые утягивал! А Мацей об этом прознал. Видать, грамотки какие у него были уличающие. Вот он Головина и стребовал. Сказал, что ежели тот печать свою казначейскую на грамоту не поставит — всем о его воровстве расскажет. Да еще и заплатить ему сулил! Головин испугался, вот и согласился. Печать там казначейского приказа стояла, не государева! Мацей думал, что никто разбираться не станет!

«Головин… Вот тебе и тихий казначей, — подумал я. — И этот туда же. А Мацей, значит, не только интриган, но и шантажист. Что ж, это многое объясняет. И дает мне еще один козырь».

Ежи Мнишек, видя, что я не спешу с выводами, кажется, немного осмелел.

— Князь Андрей Володимирович… — начал он заискивающе. — Раз уж все так обернулось… раз уж вы видите, что мы с дочерью моей, Мариной, сами оказались жертвами этих интриг… Нельзя ли… нельзя ли смилостивиться над нами? Отпустите нас в домой. Мы не будем никому помехой, клянусь вам! Уедем и забудем все, что здесь было, как страшный сон. Марина… она молода, ей надобно… ей надобно от горя такого оправиться…

Я смотрел на него с плохо скрываемым презрением.

«Запел соловьем. Только что сдавал всех направо и налево, а теперь о милости молит. Но отпускать их сейчас… это было бы верхом безрассудства».

— Ежи, — произнес я медленно, взвешивая каждое слово. — Вы о многом просите. Сегодня утром люди ваши, действуя якобы от имени вашей дочери, пытались меня убить. Государь, ваш зять, лежит мертв, и во многом по причине тех смут и интриг, что вы и соотечественники ваши здесь посеяли. А вы говорите о возвращении домой, будто ничего и не было?