Проданная драконом, купленная Смертью (СИ) - Юраш Кристина - Страница 13

Потом — рассмеялся.

Не громко. Не злобно. А так, будто я сказала что-то трогательно наивное.

— Томаш? — Он покачал головой, и белые пряди рассыпались по плечам, как пепел после погребального костра. — Я заберу его. Когда-нибудь.

Он сделал паузу. Посмотрел на меня — прямо в глаза, будто видел не только моё лицо, но и каждую мысль, что мелькала за ним.

— Но не сегодня. И не сейчас. Потому что он… мой старый друг.

Слово «друг» повисло в воздухе, как дым над могилой. Нереальное. Невозможное.

А я… Я почувствовала, как внутри что-то щёлкнуло.

— Тогда… — Я сглотнула. — Получается, ты пришёл за мной?

Он не ответил сразу.

Просто шагнул ближе.

Так близко, что я почувствовала запах — розы, пепел, озон. Тот самый, что снился мне в кошмарах… и в мечтах.

— Пока нет, — прошептал он. Голос — как шелест шёлка по обнажённой коже. — Но если ты не против… я с удовольствием заберу тебя.

И в этот момент я поняла.

Не умом. Не страхом.

А телом.

Потому что от его слов по позвоночнику прошла дрожь — не ледяная, а горячая, как будто в жилах вместо крови запульсировало пламя.

Я задержала дыхание.

Сердце заколотилось — не от ужаса, а от чего-то запретного, опасного, живого.

Он не угрожал.

Он приглашал.

Я чуть не сказала «да».

Но в горле вспыхнула горечь отравленного чая — и я вспомнила:

Мне ещё не отомстить надо!

— Тогда зачем ты приходил? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо, а не дрожал, как струна под пальцем.

Он улыбнулся.

Медленно.

Сквозь тени, сквозь вечность, сквозь все мои страхи.

— Я пришёл за своим, — прошептал вкрадчивый голос.

И в этом взгляде — в этих серебряных искрах в чёрных глазах — я прочитала всё:

Ты моя. И однажды ты это поймёшь.

— За своим чем? — прошептала я.

Его губы почти коснулись моего виска.

Я втянула воздух — и поняла: если он скажет это ещё раз… я не устою.

— Завтра узнаешь… — прошептал он.

Смерть кивнул — вежливо, как аристократ на балу, — и добавил почти шутливо:

— Всего хорошего, пылинка, — прошептал он, и в его голосе прозвучала тень улыбки. — И не волнуйся… я не скажу Томашу, кто ты. Потому что твоя тайна — уже моя собственность. А Смерть… не делится тем, что считает своим.

И исчез.

Не растворился. Не растаял.

Просто — перестал быть.

Как будто его никогда и не было.

Только запах роз и пепла остался в воздухе.

И лёгкий холод на коже — там, где его пальцы касались моей руки.

Я рванула в кабинет, боясь, что, пока меня не было, с доктором случилось что-то ужасное!

Доктор Эгертон сидел в кресле, опустив голову на грудь. Плечи — ссутулены, как будто на них легла не старость, а целая вечность.

В руке он держал чёрную шахматную фигуру — королеву. Сжимал так крепко, что костяшки побелели.

— Доктор… — я подошла, опустилась на колени рядом с ним. — Что с вами?

Он не ответил.

Я положила руку на его колено. Тепло. Дрожит.

— Вы выглядите… раздавленным, — прошептала я, чувствуя, как тревога заполняет сердце. — Как будто проиграли не в шахматы, а в саму жизнь.

Он вздохнул — глубоко, тяжело, будто выдыхал последнее.

— Всё в порядке, Нонна. Просто… старость. Усталость. Ничего нового. Да и день тяжелый. А ты почему не спишь?

Но я видела.

В его глазах — не усталость.

Поражение.

— Вы знаете, кто ваш «старый друг»? — спросила я, понизив голос, будто боялась, что Смерть всё ещё слушает за стеной. — Я должна вас предупредить. Вы мне не поверите… но это… это Смерть.

Доктор медленно поднял на меня глаза.

И в них — не удивление.

Не страх.

Понимание.

— Я знаю, — сказал он тихо.

Я застыла на месте, будто меня окатили ледяной водой из колодца забвения.

Он знает.

Доктор знает, кто его «старый друг».

Не подозревает. Не догадывается.

Знает.

Слово «Смерть» не прозвучало вслух, но оно висело в воздухе плотнее тумана, тяжелее свинца, острее бритвы у горла. Оно пульсировало в каждом молчании, в каждом взгляде, в каждом движении его сухих пальцев по дереву шахматной доски.

И от этого мне стало страшно не за себя.

А за него.

За этого старика с добрыми глазами и сердцем, что до сих пор бьётся за чужих сыновей, как за родных. За человека, чья жена умерла, пытаясь спасти меня. За того, кто вытащил меня из лужи смерти и накормил бульоном, будто я — не пыль с дороги, а живая душа.

А вечерами сидит напротив Смерти… и играет с ним в шахматы.

Как будто это нормально.

Как будто это — просто старый друг, пришедший попить чая и вспомнить молодость.

Но я-то видела, как дрожали его руки.

Как в глазах — не усталость, а поражение.

Я видела, как он сжимал белую пешку, будто прощался с последней надеждой.

— Доктор… — вырвалось у меня, но голос застрял в горле, как заноза. — А на что вы играли? Вы же играли на что-то… Я просто слышала: «Одна партия — одна жизнь…»

Доктор не ответил. Просто встал. Медленно, с той усталостью, что накапливается не за дни, а за годы, за десятилетия боли, потерь и одиночества.

И пошёл к палате, где лежал тот несчастный паренёк с ножевым.

Я последовала за ним — не потому что должна, а потому что не могла иначе. Потому что ноги сами несли меня туда, где, может быть, ещё теплилась жизнь. Где ещё можно было что-то спасти.

Коридор был тих. Слишком тих. Даже дождь за окном замолк, будто мир затаил дыхание.

Доктор вошёл в палату. Я — за ним, приоткрыв дверь настолько, чтобы видеть, но не мешать.

Парень лежал неподвижно. Лицо — восковое. Губы — синеватые. Грудь — почти не двигалась.

Доктор опустился на колени у кровати. Положил пальцы на запястье пациента. Замер.

— Прости, сынок, — прошептал доктор Эгертон. — Прости… Я проиграл эту партию. Мне ужасно стыдно перед тобой. И перед твоей мамой…

Я ахнула, глядя на парня, который умирал на глазах.

— Вы играли на его жизнь? — прошептала я, глядя на доктора.

— Да, — сглотнул доктор Эгертон. — Я же сразу сказал, что шансов мало. Но я сделал всё, что мог.