Смерть куртизанки - Монтанари Данила Комастри - Страница 18

— А какова собой эта дочь?

— Весьма недурна, но очень скромна, ещё и потому, что отец не позволяет ей наряжаться. Ходит в одной только льняной тунике даже летом, и готова поспорить, что сама же и ткёт для неё полотно.

— Сидела дома и пряла шерсть! — с пафосом произнёс Сервилий.

Аврелий рассмеялся: кто в Риме не знал знаменитую эпитафию, которую какой-то вдовец велел высечь на могиле своей супруги, желая восхвалить её добродетель. Подобных матрон уже давно не сыскать в городе. И было бы слишком странно, если бы дочь Руфо, хоть и большая скромница, отвечала этому описанию.

— Зато её муж менее расположен экономить и придерживаться правил морали, — добавил Сервилий, который, целыми днями слушая болтовню жены, всегда был в курсе того, что происходит в городе.

— Похоже, зять Квинтилий промотал приданое бедной Марции. А оно было немаленьким. В любой нормальной семье такое стоило бы ему развода, но в случае с Руфо об этом не может быть и речи. Этот жадный старик терпит у себя в доме транжиру и, более того, содержит его.

— А каким образом ему удалось распорядиться приданым жены? Не станете же вы уверять, будто они поженились «кум ману»? — поинтересовался Аврелий.

«Кум ману» — старинный патрицианский обычай, ставивший жену в полную зависимость от мужа, который распоряжался всем её имуществом, а в случае развода оставлял себе приданое. Но теперь ни одна девушка, ясное дело, уже не соглашалась выходить замуж на таких условиях.

Поэтому был принят другой тип брачного договора — «сине ману», когда женщина оставалась распорядительницей своего личного состояния.

— Ну ладно, согласен, дочь Руфо могла выйти замуж по старинному обычаю. Но не забывайте, что даже такой лицемер, как Август, на пике своих «моральных усилий» требовал того же самого от членов своей собственной семьи, — сообщил Сервилий с полным ртом.

— Квинтилий отнюдь не образец добродетели: большинство денег Марции уплыло к куртизанкам и хорошеньким мальчикам. Кроме того, он так много задолжал своему свёкру, что теперь целиком зависит от него и потому должен беспрекословно подчиняться ему, словно солдат генералу, — пояснила Помпония.

— Интересно. Наверное, старик держит его у себя в ожидании, что тот оплатит ему долг. А о сыне что скажете?

— Тихий, незаметный, безвольный, весь пошёл в мать — несчастную Витулу! Этот скряга Руфо устроил ей адскую жизнь и под конец довёл до того, что она скончалась от безысходности, — фыркнула Помпония, без зазрения совести сгущая краски.

— А помнишь, как она пришла на «Праздник всех матрон» без единого украшения, в одной лишь белой тунике, которую носила каждый день? — поддержал её муж.

— Я видела её однажды в термах: бельё у неё было настолько рваным, что, будь у меня такое, я не решилась бы отдать его даже нищим! Помывшись, она тотчас поспешила домой. Нет чтобы покрыть кожу благовониями или сделать массаж. — Помпония даже разволновалась, вспоминая об этом.

— И если Руфо позволял ей сходить помыться в термах, то это уже было много! — добавил Сервилий. Насытившись, он лениво потянулся к фруктам.

— Её служанки всегда говорили, что она отличалась строгостью, тщательно проверяла счета и была очень предана мужу. Никто никогда не слышал от неё ни единой жалобы, ни малейшего недовольства чем-либо… Её единственной слабостью был сын. Она нежила его, баловала, защищала от гнева отца, которому хотелось видеть наследника более решительным и мужественным. А мальчик вырос безвольным тихоней — не думаю, что Руфо очень доволен им.

— И таким образом ты разнесла сейчас всю семью. Очень приятно беседовать с тобой, Помпония! Тебе известно всё и обо всех не меньше, чем моему Кастору!

— Не напоминай мне об этом мошеннике! — рассердился Сервилий. — За алебастровую вазу, которая якобы обладает чудодейственным свойством — заставляет всех женщин, которые изопьют из неё, влюбляться в её владельца, — один из моих рабов отдал ему все деньги, какие скопил, чтобы выкупить себя из рабства!

Аврелий расхохотался.

— Вот, значит, где оказалась моя ваза! — воскликнул он и подробно рассказал, как хитрый грек завладел ею.

Беседа, сопровождавшаяся звуками цитры, на которой играла музыкантша, перешла на проделки Кастора, и они немало позабавили гостей, решивших задержаться допоздна.

Они распечатали кувшин старого, десятилетней давности лабиканского вина, и возлияния продолжались ещё долго, чередуясь с игрой в кости.

Когда гости удалились, Аврелий знал абсолютно всё о предполагаемых изменах императрицы, казённых растратах Клавдия и последних приобретениях самого известного в городе публичного дома.

Уставший патриций удалился в свою комнату, отпустив разочарованную музыкантшу, которая надеялась, что её оставят на всю ночь и она сможет отдать своему сутенёру более тяжёлый кошелёк.

Аврелий вытянулся на кровати: он собрал уже немало сведений, но не представлял, что с ними делать, и теперь лежал, уставившись на фонарь в перистиле, ни о чём не думая.

Вошёл слуга, который принёс тунику из мягкого египетского льна, и положил её на кресло. Молодой патриций жестом отослал его: в отличие от других аристократов он любил сам готовиться ко сну и предпочитал обходиться без слуги, который должен был овевать его веером во время ночного сна.

Он не любил, чтобы посторонние люди находились рядом с ним в тот волшебный миг, когда отправляется в объятия Морфея. Но этим вечером он почему-то уснул сразу, думая о Марции, пытаясь представить, что чувствует эта женщина, которую даже никогда не видел.

— Ave, Руфо.

— Ave, Аврелий. Добро пожаловать в мой дом.

Аврелий прошёл в просторный атриум, хорошо освещённый благодаря широкому прямоугольному отверстию в крыше дома[47].

Яркие, красные стены там и тут были покрыты простыми фресками с геометрическим рисунком. В углу на домашнем алтаре лежали недавние приношения.

Руфо сдержанным жестом пригласил гостя войти и усадил на триклиний, тоже очень просторный, но скромно убранный.

Дом Фурия Руфо оказался некоторой неожиданностью для Аврелия. Он представлял его себе на редкость неуютным, а в действительности его внутреннее убранство создавало впечатление спокойствия, разумного и благородного удобства.

В столовой гостя ожидала семья хозяина.

Руфо представил сначала сына, юношу лет восемнадцати, тщедушного сложения, с очень светлыми волосами, ниспадавшими на лоб.

— Мой сын Гай Фурий Руфо, а это, — продолжал он, указывая на высокого мужчину лет тридцати пяти с бегающими и злыми глазами, — мой зять Квинтилий.

Потом сенатор кивнул в сторону скромной худенькой девушки, которая робко ожидала своей очереди в глубине комнаты.

— Моя дочь Марция Фурилла.

Молодая женщина застенчиво улыбнулась, и Аврелий отметил, что, хотя она и стояла опустив голову, ссутулившись, на самом деле была намного выше отца. Однако Фурий всё равно словно возвышался над всеми.

Сервилий говорил, что Руфо уже под шестьдесят, но мало кто в это поверит, настолько крепким и сильным он выглядел.

— Мы рады, что ты пожелал разделить с нами наш скромный ужин, — сказал старый сенатор, располагаясь на триклинии, а вслед за ним это сразу же сделали его сын и зять. Дочь, однако, согласно старинному обычаю, опустилась в широкое кресло.

В атмосфере явно витала какая-то напряжённость, и беседа не клеилась. Появились рабы с корзиной отличных олив и пшеничного хлеба, а также с разными сортами сыров местного производства.

Вслед за ними вошла служанка средних лет в тёмной тунике и большом переднике. Она внесла тяжёлую кастрюлю и большим половником принялась выкладывать на огромную разделочную доску в центре стола густую кашу.

— Полба[48]! — воскликнул Аврелий. — Сколько лет уже я не ел её!