Смерть куртизанки - Монтанари Данила Комастри - Страница 19

— Как видишь, мы не любим экзотическую еду и блюда, в которых больше ценится внешний вид, чем качество. Эта простая каша из полбы веками оставалась пищей настоящих римлян — древних правителей, консулов, жрецов, простых крестьян и солдат. Насмешливые греки называли нас за это полбофагами — пожирателями полбы, — издевались над нами и нашими аскетичными привычками. Однако с этой полбой в желудке мы завоевали Элладу, Карфаген и весь мир. А для заправки салата используем лучшее масло из наших давилен. Попробуй вот это масло из моей давильни в Этрурии, — предложил Руфо, протягивая Аврелию кувшин, из которого полилось чудесное зеленоватое масло, густое и вкусное.

Аврелий обмакнул в него хлеб, попробовал сыры и оливки и не мог удержаться, чтобы не похвалить их свежесть и вкус.

— Народ есть то, что он ест, — заключил старик. — Не жду ничего хорошего от поколения «новой кулинарии». Какими вырастут молодые люди, которых кормят язычками фламинго, вульвой свиней и мозгами страусов? Кто сказал, что пища вкуснее только потому, что труднее достаётся? Добродетелью наших предков и были вот эти блюда: простые и настоящие. Уходя от этих ценностей, мы теряем свою общность и свою силу.

Аврелий всё больше недоумевал. Он ожидал встретить здесь скудость и скупость, но увидел достаток и простоту. Настоящая ли это простота, задумался он, или только спектакль с целью сбить его с толку?

Квинтилий неожиданно вступил в беседу:

— Несомненная польза этой еды не исключает, что другие продукты также хороши, Руфо. Иногда людям хочется каких-то перемен, какого-то отступления от правил. Я верно говорю, Аврелий?

Молодой сенатор взглянул на мужчину, задавшего вопрос. Ему не понравились его резкие черты, орлиный нос, маленькие, злые глаза.

Зять Руфо явно искал союзника, который поддержал бы его точку зрения. Но зря старался: у Аврелия не было ни малейшего желания вставать на сторону этого неприятного человека.

Он легко перевёл разговор, ответив Квинтилию вполне искренне, но стараясь не обидеть его.

— У меня отличный повар, и я каждый день пробую разные его «изобретения», иногда очень даже необычные, но должен признать, что давно не отведывал вот такого, традиционного, блюда, и вновь вкусить полбу доставило мне огромное удовольствие. После множества всяких гастрономических — изысков эта простая еда восхищает меня. И я похож сейчас на человека, который пробует экзотические блюда только по большим праздникам и потому получает от них больше удовольствия, чем тот, кто привык есть их ежедневно. Так что Руфо прав: хорошие старинные вещи не следует отвергать огульно.

— Если это справедливо в отношении еды, то разве не ещё более справедливо в отношении образа жизни? — подхватил разговор Руфо, не упуская случая утвердить свои идеи. — Что сказать, например, об обычае пренебрегать женой ради какой-нибудь заразной проститутки? Разве наши женщины не красивы? Или жена, чтобы муж чаще наведывался к ней, должна краситься, словно какая-нибудь ассирийская куртизанка? — спросил он, хитро глядя на зятя.

— Картине всегда нужна хорошая рама! — возразил Квинтилий. — Нельзя же требовать, чтобы молодой и здоровый мужчина отказывал себе в некоторых развлечениях!

Краем глаза Аврелий приметил, что Марция вздрогнула, при этом руки её слегка задрожали, а щёки вспыхнули: она явно силилась подавить вспышку гнева. Намёк на супружеские неприятности унижал её, как и грубое отцовское вмешательство в её личную жизнь.

Выйдя замуж по старинному обычаю, она пожизненно оставалась несовершеннолетней и не имела права самостоятельно распоряжаться ни своей судьбой, ни своими деньгами, в то время как её сверстницы давно уже пользовались гораздо большей свободой.

— Спросим, что думает об этом Публий Аврелий, — предложил Квинтилий. — Мне не ведомы его кулинарные предпочтения, но хорошо известны те, что касаются женщин.

Молодой патриций в изумлении вскинул брови. Он не собирался объяснять своё поведение Руфо, но и находил глупым обсуждать личные дела с коварным Квинтилием.

— Не думаю, что уважающий себя человек станет рассказывать всему свету о своих любовных удачах, — холодно возразил он, забывая о тех многочисленных случаях, когда радовал пышнотелую Помпонию историями о собственных любовных приключениях.

— Об удачах? — рассердился Руфо. — И вы называете это удачей, когда пользуетесь благосклонностью женщины, которая отдаётся за деньги?

Потом, немного поостыв, он хлопнул в ладоши, вызывая слугу.

Разговор не клеился. Аврелию не хотелось быть свидетелем явно не первой ссоры зятя и свёкра. Или, может быть, его присутствие лишь ускорило её?

Так или иначе, тема весьма подходила для того, чтобы завести разговор, который его интересовал, поэтому он продолжал:

— Опять не могу не согласиться с тобой, Руфо. Позавчера, например, я направился на Авентинский холм, намереваясь навестить одного друга, как вдруг ко мне обратились с просьбой, чтобы я, как магистрат, помог расследовать убийство одной вольноотпущенницы, которую только что убили ударом ножа.

В столовой повисла тишина. Сотрапезники затаили дыхание.

— Это определённо была содержанка. Дом, где она жила, украшала изысканная мебель, а её одеждам позавидовали бы многие матроны… И знаешь, когда я стал вникать в это дело, то узнал, что она оказалась вольноотпущенницей из семьи Руфо. Её звали Коринна, но гречанкой она была не больше, чем мы с вами. Её настоящее имя Цецилия, и родом она из Субуры, где её отец держал прачечную.

Аврелий помедлил на последних словах, желая рассмотреть лица своих слушателей.

Квинтилий сидел недвижно, словно статуя. Неловкую тишину вдруг прервал неожиданный грохот — это Марция уронила тарелку. Молодой сенатор поспешил поднять её и, передавая молодой женщине, как бы случайно коснулся её руки — она была ледяная.

Руфо смотрел на него, явно давая понять, что угадал причину его визита, и Аврелию не оставалось ничего другого, как с холодным равнодушием выдержать его пристальный взгляд.

Старик мрачно посмотрел на зятя и сообщил гостю:

— К сожалению, Аврелий, большая часть роскошной обстановки, какой ты смог полюбоваться там, оплачена приданым моей дочери.

Квинтилий пришёл в ярость и уже готов был высказать свёкру возражения, как вдруг впервые за всё это время подал голос Гай:

— Квинтилий, возможно, совершил какие-то ошибки, но сейчас он живёт с нами под одной крышей и управляет нашими имениями. Давайте жить мирно и спокойно, не упрекая друг друга в былых прегрешениях.

— И в нынешних, — уточнил Руфо вполголоса, но все же достаточно громко, чтобы услышали все. — Принимаю твоё предложение, сын. Продолжим наш прекрасный разговор. Ты ещё не высказал своего суждения. Что же ты думаешь о куртизанках?

Гай смутился:

— У меня нет никакого мнения на этот счёт.

— Да ладно, Гай, не робей!

Квинтилий заговорил с юношей вкрадчиво и хитро, не теряя из виду свёкра, который смотрел на него с откровенным вызовом.

— А разве неправда, что ты тоже навещал прекрасную Коринну?

Гай, разволновавшись, пробурчал:

— Всего пару раз…

Отец одобрительно посмотрел на него.

— Для молодого неженатого человека это нормально. Лишь бы не оставил там состояния.

Напряжение несколько спало с появлением слуги, который принёс и поставил на стол кастрюлю с голубями и гарниром из овощей.

— Выходит, эта женщина вовсе не гречанка, — продолжал старик, — а вольноотпущенница из нашей семьи. Наверное, кто-то из бывших рабынь Музония. Дело, однако, удивляет меня. Обычно когда приходит беда, достаточно покопаться немного, и непременно появится какой-нибудь грек!

— «Graecia capta ferum victorem cepit!»[49] — процитировал Аврелий Горация, намекая на то, что прошло уже несколько веков с тех пор, как Рим впитал цивилизацию Эллады.

— Римом уже давно правят греки! — с презрением бросил Руфо. — Сегодня сенат только и делает, что утверждает решения Полибия, Нарцисса и Палланте[50].