Учитель. Назад в СССР 5 (СИ) - Буров Дмитрий - Страница 6

Завхоз быстро соорудил внушительный бутерброд, ловко разрезав на кружочки соленый огурец, уложил его на ломоть черного хлеба поверх сала.

— Горчичка, смотри, ядрёная у Марь Федоровны. Не боишься? — и снова зырк на меня.

— Не боюсь, — улыбнулся я. — Знаю, пробовал, огонь, а не горчица. Аж слезу выбивает.

— То-то! — Митрич подкрутил несуществующий ус и окинул нас довольным взглядом. — Маня моя мастерица. А уж хрен у нее… что ты! Мыши от армату дохнут в подполе. Точно тебе говорю. Ну, чего тянешь, Григорич? — прищурив один глаз, выдал дядь Вася.

— И то верно.

Борода наклонился, под столом что-то скрипнуло, видимо, открылся ящик. Затем булькнуло, стукнуло и на столе появилась бутылка с почти прозрачной жидкостью, и два граненых стакана.

— Погоди, Митрич, я сейчас, — Степан Григорьевич поднялся и пошел в соседнюю комнату, где у него находился своего рода кабинет. Вскоре послышался скрип дверцы шкафчика, всегда запертого, и через минуту завхоз вернулся с третьим стаканом.

— Вот теперь наливай, — скомандовал Борода.

— Да не буду я.

Но моя попытка отказаться не привела к успеху. Завхоз и Митрич переглянулись, кивнули друг другу, и вскоре третий стакан наполнился пахучей жидкостью. К моему удивлению, напиток пах достаточно приятно, видимо, Митрич знал секрет очистки, или на чем-то настаивал.

— Ну, будем.

Колебался я недолго, и не потому, что хотел завоевать авторитет в глазах старшего поколения, показать себя с лучшей стороны. Просто достало все до тех самых чертиков. За короткий срок моего пребывания в новом теле, в новом хорошо забытом старом мире столько всего произошло, что мозг работал в авральном режиме. Потому надо позаботиться, чтобы организм не перешел на холостые обороты, не сломался окончательно.

— Будем, — кивнул я, поднимая стакан.

Митрич и Борода довольно переглянулись, выдохнули и опрокинули в себя напиток. Краем сознания я отметил, что наливали мужики не по полному, а по половинке. Меня тоже не обделили, и теперь, крякнув от удовольствия, занюхав рукавом, во все глаза смотрели на молодого столичного парня.

— Ух, хорошо! — одобрил я, опрокинув в себя стакан и занюхав краюшкой хлеба.

— Ты закусывай, закусывай, Ляксандрыч, — засуетился Митрич, подсовывая мне бутерброд, который соорудил завхоз.

— Закусывай, Егор Александрыч, Митрич верно говорит. Мы-то привычные, огонь-вода у Митрича знатная.

— Огонь-вода? — удивился я, спиртное зашло, как к себе домой, без посторонних эффектов.

— Ну, так… — хмыкнул дядь Вася. — Зима придет, попробуешь, —

— Он туда перцу сыпет, огонь вода и поучается, — пояснил Степан Григорьевич. — Ты вот скажи, Егор Александрыч… чего хмурый такой? А? Никак испереживался весь за салют? Ты не боись, все путем, Ильич в обиду не даст. Ох, чего тут было, когда ты уехал с фельдшеркой. Чего было! — покачал головой товарищ Борода, хитро зыркнув в мою сторону.

— И чего было? — глухо уточнил я, примерно представляя масштаб трагедии.

— Зойка-то наша… ну Зоя Аркадьевна… да… как она жаловалась инспекторше той. И недисциплинированный ты, и авторитетов не чуешь, и неслух окаянный.

— Ты гляди, так и сказала? — изумился Митрич.

— Ну, может и по другому как, но все одно. Неслух, говорит, и все тут, — отмахнулся Борода. — И режим не соблюдает, и пацанву дурному учит. Тут-то я и не выдержал…

Степан Григорьевич прервался и уставился на меня.

— И что сделали? — принимая правила игры, поинтересовался я.

— А вот взял и высказал Шпыне нашей все, что думаю! — рубанув воздух ладонью, объявил Борода.

— Вот прям-таки все? — прищурился Митрич.

— Все! наливай!

— Вот куда ты спешишь? А? — укоризненно посетовал дядь Вася, но огонь-воду, тем не менее, разлил.

— Не полни. По чуть-чуть, — пригрозил Степан Григорьевич. — И молодому поменьше, это он там в своей Москве привык к водке. К нашему-то еще приловчиться надо. Не дело это, ежели учитель по селу пьяным пойдет.

— И то верно, — кивнул Митрич, плеснув мне на два пальца.

— Так и чего сказал-то?

— Кому?

— Ну, Зойке-то нашей.

— А, Зое Аркадьевне, — завхоз погрозил дядь Васе пальцем. — Уважаемый человек Зоя. А вот характером не вышла… да-а-а… баба без мужика — это тебе не сахар, а отрава горькая…

— Эт точно, — поддакнул Василий Дмитриевич. — Ну, будь вздрогнем.

— Вздрогнем.

Мы снова чокнулись, выпили, закусили уже по-человечески, в голове моей слегка зашумело, огонь-вода приятным теплом прокатилась по гортани и мягко осела в желудке.

— Ты кушай, кушай Егор Ляксандрыч, — заботливо заворчал Митрич. — На-ка вот, Манин пирожок-от с мясом. Утром, поди, не успел? — полюбопытствовал названный батя.

— Успел, как не успеть. Такую вкусноту да не успеть, — улыбнулся я.

— А твоя-то? Поди не ела? Фигуру блюдет? — блеснув хитрой улыбкой, как бы невзначай поинтересовался дядь Вася.

— О, как, — настал черед удивляться Степану Григорьевичу. — Неужто с фельдшеркой сладилось? Быстро вы…. — покачал завхоз головой. — В наше время такого не было… Ну да, времена нынче такие, быстрые… — проворчал Борода чуть осуждающе.

— Бери выше, — хохотнул Митрич. — Чего там, Ляксандрыч, чудит?

— Чудит, — скривился я.

— А нога-то, нога? — затормошил меня Беспалов.

— Фальшивка.

— Ты гляди, а? Ты гляди, говорю, деваха какая, ум что твоя палата.

— Да какая палата? — Степан Григорьевич переводил взгляд с меня на Митрича и обратно, мало что понимая из реплик Беспалого.

— О, Григорич, тут такая знатная история! Помогла-то моя настоечка, быстро на ноги болезную поставила. Считай, за ночь и подняла! — хохотнул Митрич.

— А ну, стоп, — завхоз чуть прихлопнул ладонью по столу. — Сказывай сначала.

— Дык, а я чего? Это вон Егор Ляксандрыч пусть сказывает, как умудрился двух девиц охомутать. Того и гляди, драка за нашего молодца начнется.

— Не начнется, — отмахнулся от такой чести.

Рассказывать ни о чем не хотелось, о мужики сообразили по третьему разу, и как-то незаметно вытянули из меня всю историю.

— Короче, умаялся я по полной программе, — закончил я свой рассказ. — Хуже всего, что эта дурында умудрилась действительно повредить ногу.

— Это как же так? — Митрич от удивления аж рот приоткрыл.

— А вот так, дядь Вася. Вот как знал, что табуретку надо иди выкинуть, или первой починить. Ножки подломились, ну и упала Лизавета вместе со стулом. Ума не приложу, как ее угораздило связки под коленом растянуть. Но что есть, то есть, теперь дня на три застряла, а то и на неделю.

— А фельдшерица чего?

— Вы о чем, дядь Вася? — не понял я.

— Чего Гринева-то говорит? Никак в сам деле сломала? — уточнил свой вопрос Митрич.

— Да не сломала, сказано: растянула, — объяснил товарищу завхоз. — Чего ты непонятливый какой.

— Да понял я, понял. А чего, настоечкой моей помазать, на барсучьем-то жиру, глядишь, к завтрему утру опять все пройдет, — хитро улыбнулся дядь Вася.

— Не в этот раз, Василий Дмитриевич. Оксана Игоревна диагноз подтвердила. Лежит Баринова в стационаре под ее присмотром.

— Кто лежит? — переспросил Борода.

— Лиза лежит, гостья моя, невеста бывшая.

— Ты мне вот чего скажи, Егор Александрович, — задумчиво прищурившись, начал Степан Григорьевич. — Вот невеста… была и вся вышла… как там получилось-то? Чего не поделили?

— Жизнь, получается, не поделили, — помолчав какое-то время, выдал я.

— Серьезное заявление, — хмыкнул Митрич.

— Какое есть, Василий Дмитриевич. А если серьезно, мужик он мужиком всегда должен оставаться, а не комнатной собачкой, которая по науськиванию хозяйки гавкает, на кого укажут, и ластится, к кому прикажут.

— Даже так, — Степан Григорьевич покачал головой. — Тут ты все верно сказал, Егор Александрыч. Мужик — он надёжа и опора. Бабе только дай волю, враз на шею сядет. Глаза ладошками своими шаловливыми прикроет и давай командовать вовсю.

— Я вот чего скажу, Григорич. Перво-наперво в семье уважение должно быть, — заявил Митрич. — Штоб, значит, и муж жену того, уважал, и жена мужа уважала. И прилюдно ни-ни… ни в жисть заругать там, или неуважительное слово сказать.