Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 9

Замполит сгибался от смеха, вытирая глаза платком. Особист сдавленно хрипел в кулак. Алафузов сдерживался, но уголки губ едва заметно подрагивали. Белкин, улыбаясь, записывал что-то в блокнот.

— «Принудительное удаление противника за борт», — всхлипывал замполит, — «Хай жыве Афрыка!» Хренов! Настоящий моряк! Да с такими формулировками тебе на юридический Московского университета нужно!

Лёха слегка позволил себе улыбнуться:

— Меня из того университета и выгнали, сказали надо срочно идти в лётчики.

Неожиданно Алафузов поднялся и, приняв серьёзный тон, скомандовал:

— Старший лейтенант Хренов! Смирно! Сдать оружие!

По комнате прокатилась короткая волна напряжения. Лёха, смотрел прямо вперёд и изображая образцово-показательное равнодушие. Он, одними глазами обвел комнату.

Затем не торопясь достал из кобуры свой потёртый «Браунинг», с которым прошел, пролетел всю Испанию, и, повернув его рукояткой вперёд, передал замполиту. Тот взял с лёгкой улыбкой и вышел, ни слова не сказав.

Повисла короткая пауза. Белкин вкрадчиво заметил:

— Смотри-ка, Хренов… А ведь ты теперь, выходит, буржуй. Личным самолётом владеешь…

Фраза прозвучала как шутка, но в ней был такой гниловатый подтекст — и вопрос, и намёк, и тонкая проверка на реакцию.

Лёха, как ни в чём не бывало, ответил без единого сомнения на лице:

— Вот разрешите с вами не согласиться, товарищ Наум Маркович! Указанное личное воздушное судно сразу по прилёту было передано мною в дар морской авиации Черноморского флота Советского Союза. Под расписку заметьте! А уж испанцем она сама потом этот борт загнало!

Начальство снова захохотало. Даже особист крякнул, а Белкин впервые за вечер искренне усмехнулся.

И в этот момент вернулся замполит. В руках у него был Лёхин пистолет. Он подошёл к Алафузову и сдержанно кивнул. Алафузов взял оружие, повернулся к Лёхе и скомандовал:

— Смирно!

Лёха замер, глядя рассеянным взглядом сквозь начальника.

— За проявленный отвагу и храбрость при выполнении заданий партии и правительства, а также за стойкость, инициативу и преданность делу коммунизма — наградить старшего лейтенанта Хренов личным оружием!

Он протянул пистолет, и в голосе его уже не было ни холода, ни строгости. Только уважение и, может быть, даже самая малая доля личной симпатии.

Лёха принял оружие, как полагается — двумя руками. Это был его же «Браунинг», тот самый, с маркировкой «ОКЖ 2710» на левой стороне рамки, чуть позади спусковой скобы, перед щечкой рукоятки, из Отдельного корпуса жандармов ещё императорской России… Но теперь к его деревянной рукоятке была аккуратно приклёпана латунная табличка. Надпись на ней была короткой, но внушительной:

«За отвагу. От НКО СССР. Маршал Ворошилов».

Лёха, впервые за всё время, улыбнулся открыто, широко, по-человечески.

Где-то в глубине сознания, среди звона смеха и торжественности, промелькнул анекдот из будущего, про приватизацию, толи при Горбачёве, толи уже при Ельцине… Странная, но очень уместная мысль:

— Вот, Шарик, видишь свою будку? — Да… — Вот теперь она твоя.

Сентябрь 1937 года. Кабинет военно-морского советника Алафузова, порт Картахены.

Обычно спокойный, как северный лёд в декабре, а временами и вовсе флегматичный капитан-лейтенант Елисеев, советник командующего флотилией эсминцев республиканского флота, влетел в кабинет к Алафузову с такой скоростью и напором, будто ему подожгли штаны с обоих сторон. В коридоре за его спиной кто-то громко ойкнул, но Иван Дмитриевич уже с ходу захлопнул дверь, хорошенько приложив её об косяк. От чего портрет Карла Маркса в рамке неодобрительно покачал знатной бородой и чуть съехал на бок.

Хозяин кабинета, капитан первого ранга Владимир Антонович Алафузов и по совместительству главный военно-морской советник в Испании — человек, скорее внешне напоминавший старшего библиотекаря или бухгалтера — сидел, уткнувшись в бумаги, и, казалось, не заметил вторжения. Только ручка у него в пальцах замерла.

— Владимир Антонович! Где их только понабрали, этих погонщиков строевых лошадей⁈

— В вашем голосе прямо слышится насилие в извращенной форме над полковыми лошадьми, Иван Дмитриевич? — удивленно приподнял бровь Алафузов, откладывая ручку. — Ты, кажется, даже не дожидаясь обеда уже на крик перешёл?

— Да какие обеды, хрен с ними! Гиганты мысли, политруки наши! Точнее наш то из кавалерии, а тут вторая родственная душа прибыла — знаешь же его, авиационный пехотинец, из Лос-Альказареса. Так вот. Сидят прямо на пирсе!

— И БРОСАЮТ КИРПИЧИ В ВОДУ!

— Кирпичи? — удивился Алафузов, слегка оживившись, будто речь пошла о культурном досуге.

— Да, кирпичи, Владимир Антонович! Красные! Пролетарские! И где только такую кучу набрали! Один держит, а второй по часам что-то отсчитывает! И говорит мне: «Вот смотри, Иван — кирпич квадратный, а круги от него по воде — круглые!» И с таким философским видом бросают его в бухту!

Алафузов чуть наклонился вперёд, глядя на Елисеева пристально. Потом, очень спокойно спросил:

— А почему действительно? — произнёс он. — Ведь логически то — нестыковка! Форма объекта не совпадает с формой волновой реакции. Хмм…

Капитан-лейтенант буквально поперхнулся воздухом.

— А ты спроси у своего Хренова! Это он надоумил наших мыслителей устроить натурный эксперимент! Испанцы уже кругами ходят вокруг пирса, гадают, что это русские придумали и, главное, зачем! Я, Владимир Антонович, честно скажу — если я этого Хренова ещё раз где-нибудь увижу, я его этим же кирпичом и…

— Прибьёшь? — с надеждой подсказал Алафузов и, не выдержав, захохотал.

Елисеев сначала надулся, как закипевший самовар, но потом не выдержал, фыркнул и улыбаясь, сел на стул и качнулся на нем так, что чуть не грохнулся на пол.

— Круглые… идут… от квадратного кирпича, тьфу на них, прямоугольного, мать его… — пробормотал он, глядя в потолок. — С ума сойти. И откуда Хренов знает про возмущение в точке контакта с поверхностью воды…

— Пошли! — Алафузов радостно улыбаясь вскочил на ноги и уже был около двери. — Я там у склада треугольную, точнее коническую такую черепицу видел! — Тэ Ха Курва! По испански называется! Чувствую, для чистоты эксперимента нашим политработникам она просто необходима!

И смеясь, оба начальника рванули разнообразить свой день частичкой радости.

Глава 5

Авиация — это про интуицию, брат

Сентябрь 1937 года. Аэродром Лос-Альказарес, пригород Картахены.

Лёха с Николаем Остряковым сидели в курилке, что пряталась в полутёмной нише между техническими складами и столовой. Сентябрьский вечер был тёплым, но с моря тянуло сыростью, и табачный дым, не рассеиваясь, растворялся в воздухе — фанатическими кольцами, линиями и спиралями, периодически обволакивая сидящих, как пелена.

Остряков дымил вонючей испанской самокруткой — терпкой, с запахом скипидара и «выдержанных носков», как выразился Лёха, — свернутой из клочка папиросной бумаги и щедро набитой крепким, душистым табаком. Курить это сооружение можно было только при полном отсутствии обоняния, но Остряков делал это методично, с видимым удовольствием. Привычка — наше всё!

Лёха, напротив, пытался бросить в очередной раз. Третий или четвёртый с начала года. Следуя заветам Марка Твена — «Бросить курить — проще простого. Я сам бросал тысячу раз», — Лёха сидел, сложив руки на груди, втягивая носом тот самый дым, от которого и зарекался. В этот момент он был, как сам шутил, «пассивным курильщиком со стажем».

— Ну чего, сильно тебя натянули на разборе? — спросил он, не глядя, уставившись куда-то в темноту между складами и столовой.

Остряков неопределённо махнул рукой. Жест можно было трактовать как угодно: от «фигня полная» до «сидеть пока не могу». По тому, как он судорожно затянулся и скривился, Лёха предположил, что всё-таки имел место второй вариант. Поимел место… как следует поимел место… сидения… Николая.