Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 8

А потом… А потом товарищи командиры зажгли… Или отмочили…

И вот теперь, к вечеру, он принадлежал себе. Почти. Почти — потому что мысли лезли в мозг, как пыль лезет в глаза, разогнанная винтами при взлёте с грунтовой полосы. Слишком многое случилось с ним и вокруг за те дни, пока его не было. Люди. Встречи. Один борт попал в плюс, другой, любимый, ушёл в минус. Кому-то, можно сказать, повезло, кому-то — не особенно. И теперь вот он сидел, как школьник после контрольной, глядя в воду, и пытался отстроиться от накатывающих на него мыслей..

«Авиационные зажгли, а флотские отмочили…» — поржал про наш себя попаданец из будущего, снова приходя с характерное для него пофигистическое состояние.

И тут, как назло, из-за угла возник силуэт, от которого у любого нормального бойца портился аппетит, даже если перед ним стояла жареная барабулька или, особенно, бутылка риохи. Замполит. В кожанке. С выражением высшей партийной настороженности на лице. Лёха успел только мысленно сплюнуть через левое плечо.

— О! Алексей! Привет! Как дела? Что делаешь? — как всегда, без вступлений, но с интонацией, как будто ловит его на месте преступления, начал бывший кавалерийский начальник.

Лёха посмотрел на него краем глаза, как на чайку, севшую рядом, но слишком большую чтобы просто отмахнуться.

— Вот размышляю, — нехотя выдал он и случайно нащупал под правой рукой не камешек, а целый красный кирпич, заброшенный в это место временем или портовыми строителями.

— И о чем же это ты размышляешь? — ехидно поинтересовался политический вдохновитель.

— Кирпич квадратный, а круги по воде круглые идут, — философски заметил Лёха и с видом античного мыслителя метнул строительное изделие в воду. Всплеск был солидный, круги пошли тяжелые, вальяжные, как от накатывающейся волны во время непогоды.

— А-а-а, — глубокомысленно протянул замполит, завороженно следя взглядом за разбегающимся круговым возмущением водной глади, видимо, пытаясь уловить в этом действии скрытый марксистский смысл.

— Самый умный, Хренов! — оттаял комиссар через некоторое время.

— Кто, я? — в притворном ужасе спросил Лёха, мысленно вспоминая анекдот из своей прошлой и будущей жизни.

— Ну не я же! — не подвел его замполит.

Сентябрь 1937 года. Аэродром Лос-Альказарес, пригород Картахены.

Несколько раннее описанных выше событий.

По прилёту в Лос-Альказарес на Лёху обрушился целый шквал новостей — и, как это водится, далеко не все из них были приятными. Едва он сошёл с трапа и направился в сторону штаба, как прямо у ангара столкнулся с Николаем Остряковым, только что вернувшимся из-под Теруэля. Тот выглядел усталым, пыльным, с землистым лицом, но при этом держался бодро, с той сухой, нервной энергией, которая возникает у человека после трех часов проведенных внутри летающего ящика мотором.

— Как дела, командир? — только и успел сказать Лёха.

— Недождётесь! Здоров! — усмехнулся Остряков и хлопнув нашего попаданца по плечу, и, не снижая темпа, бросил на прощание: — Давай вечером у курилки пересечемся, поговорим. Я в штаб, меня уже там с собаками ищут.

Дальше всё вокруг завертелось. Лёха отправлял Бориса Смирнова в госпиталь Картахены, — тот был бледен, в бинтах, но бодро пожал руку Лёхе. Затем он легализовывал Васюка. Оказалось, что военная бюрократия провернулась к нему своих бумажным задом и посчитала его убывшим из страны Басков и вторичной его материализации на священной территории республиканского бардака не предусматривала. Больше всего вечно голодный представитель Гомеля расстроился, когда выяснилось, что и кормить его в официальном порядке тоже не собираются…

Лёха извертелся на пупе, но у концу дня Васюк снова стал законным представителем одной шестой суши на территории Испании. Правда вся эта беготня настолько замучила нашего героя, что он в сердцах сказал Сереге:

— Хорошего человека «Васюком» не назовут! — чем вверг последнего на полчаса в мыслительный ступор.

В общем нашего героя капитально закрутила текучка и как водится, только к вечеру у курилки, где всегда толпился народ и можно узнать самые свежие сведения и сплетни, он наконец пришел в себя, заметив приближающегося Острякова.

Николай выглядел исключительно замученным. Он присел, закурил, затянулся — и только тогда, выдохнув в сторону, глухо сказал:

— Лёша, твоей Сбшки больше нет.

Лёха сначала даже не понял.

— В смысле нет?

— Машина твоя, не вернулась. Мы в армейцами под Сарагоссой в бомбёжке участвовали, а твой самолёт с новенькими ребятами отправили на полчаса раньше под эту Хуеску проклятую. Отвлекать внимание от основной группы. Мы хорошо отработали, чисто в воздухе было. А они — не вернулись…

Лёха молчал. Слов не было. Только знакомое ощущение пустоты. Он уставился в пыль, потом на табачный дым, потом снова в пыль. Они некоторое время помолчали. Потом Лёха достал маленькую фляжку, открутив колпачок, пригубил чуть и произнес:

— Третий тост.

— Третий. — ответил Остряков, приняв фляжку.

Они помолчали ещё минуту.

— Осталось живых два борта, — продолжал Остряков, глядя куда то в даль. — Ещё один в ремонте. Думаю, по очереди летать будем, пока моторы не сдохнут. Я тебя буду подменным экипажем держать, скорее всего после обеда на СБ с одиннадцатым номером будешь на патрулирование ходить.

— А, и с завода из Аликанте звонили, — он щёлкнул пальцами, словно вспоминая, — там два «ишака» местной сборки приготовили.

— Испанцы всё твою фамилию орут в трубку, ХеренОф!, ХеренОф! — передразнил командир. — Командование решило тебя с Васюком туда отправить. Забрать, облетать, принять. Вы оба пока безлошадные, завтра с утра, если других задач не нарежут, сразу и двигайтесь! Дотянете же сюда?

Лёха не ответил сразу. Он просто сидел. Ничего не чувствовал. Ни радости, ни злости. Просто принимал окружающую действительность. Так, как летчик принимает ветер — с пониманием, с ним не поспоришь.

— Дотянем, — тихо сказал он наконец. — Конечно дотянем. Чего тут тянуть то.

Сентябрь 1937 года. Кабинет военно-морского советника Алафузова, порт Картахены.

Некоторое время спустя описанных выше событий.

Лёха стоял в кабинете главного военно-морского советника в Испании Владимира Антоновича Алафузова, вытянувшись почти по уставу, и при этом никак не мог отделаться от мысли, что почему чувствует, что попал, мягко говоря, в аншлаг театрального представления.

Начальства набилось столько, что казалось — вот-вот начнут вешать друг на друга номерки, как в гардеробе, чтобы не перепутать. Сам Алафузов — как всегда, сдержанный и холодный, рядом с ним водный замполит, сияющий и розоволицый, но с вымученно серьёзной миной. Чуть в стороне стоял местный особист в полувоенном френче и с неизменной папкой под мышкой. Присутствовал Лёхин непосредственный начальник, командир морской группы Николай Остряков. А в углу, развалившись в кресле как у себя дома, расположился прилетевший из Мадрида Наум Белкин — представитель НКВД, известный среди советских товарищей тем, что умудрялся одновременно вызывать доверие, страх и спазмы. Лёха хорошо помнил свою прошлую беседу и старался не попадаться под его прищур.

На вопрос Алафузова доложить по существу, Лёха изложил события коротко и без украшений, по возможности опуская всё, что могло вызвать ненужные с его точки зрения вопросы — вроде не запланированного визита в Париж, точного маршрута полёта или происхождения неучтённых франков. Особенно живо присутствующие отреагировали на пересказ драки Васюка с испанцем — тот момент, когда противник, так сказать, отправился в самостоятельный свободный полёт без сопровождения.

По требованию замполита Лёхе пришлось несколько раз повторить эпизод, что он и сделал — всё тем же сухим, предельно казённым языком:

— Младший лейтенант Васюк, самоотверженно действуя в условиях непосредственной угрозы жизни экипажу, совершил принудительное удаление противника за борт воздушного судна без применения парашютного снаряжения, — отрапортовал он с совершенно каменным лицом.