Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 7
- Предыдущая
- 7/60
- Следующая
«Надо валить. Срочно.» — Решение созрело мгновенно — как бывает у тех, кто уже на грани.
Сначала Люба ловко подъехала к начмеду части и добилась направления в Севастополь, якобы на окружную конференцию. Она говорила про обмен опытом, про новые методики, про выступления… Тот посмотрел на Любочку грустными, понимающими глазами, кивнул и подписал без лишних вопросов.
Вечером, в казённой гостинице на набережной, Люба привела себя в боевую форму. Не вульгарно, но грамотно — как полагается человеку, который идёт не соблазнять…
— Не столько соблазнять — поправила сама себя Любочка, — а убеждать!
Губы — чуть поярче. Глаза со стрелочками — чуть выразительнее. Ремень на талии слегка подтянут, чтобы подчеркнуть привлекательные формы.
Убедившись в зеркале, что выглядит не хуже любой московской актрисы, Люба надела туфли на каблучке и направилась в здание управления медслужбы флота.
Заместитель главного флотского медика, Валерий Афанасьевич, был человеком веселым и на женщин реагировал, как положено моряку — от невнятной вертикали до полной горизонтали.
— Валерий Афанасьевич! — проворковала Люба грудным голосом, от которого у мужчин встают волосы даже в носу, и шагнула в кабинет, чуть приподняв подбородок и широко распахнув светло-серые глазищи.
Тот поднял голову от бумаг, заулыбался и сразу как-то весь оживился.
— Да-да, Любовь Аркадьевна… Э-э… да, Люба, слушаю внимательно.
— Я слышала, — сказала она, стрельнув глазами с лукавой улыбкой, — пришла разнарядка на медиков в Испанию. Так вот…
— А откуда вы знаете такие совершенно секретные сведения? — слегка заигрывая, спросил ещё не старый замначмеда.
— Валерий… Афанасьевич! Отправьте меня! Пожалуйста! — Люба прижала руки к груди, невольно совершив пуш-ап. — Не могу больше, засиделась я на одном месте с этими лётчиками!
Она слегка наклонилась, облокотившись на край стола, открыв шикарный вид на оба полушария.
Молчание затянулось на несколько секунд — в силу неспособности замначмеда продолжать разговор.
А потом Валерий Афанасьевич выдохнул, с усилием оторвал глаза от красоты и произнёс:
— Ну что ж, если есть желание… помочь испанцам в их этой борьбе за коммунизм… Пиши рапорт, солнце, оформим…
— И да, Любовь Аркадьевна! — мужчина встал и проникновенно посмотрел на Любочку, — Не сочтите за наглость, давайте сегодня поужинаем сегодня вместе…
Самый конец августа 1937 года. Аэродром Альгвайре, 15 километров севернее города Лерида (Льейда).
Лёгкий двухмоторный самолётик с французскими опознавательными знаками бодро скользил над плоскими, выгоревшими полями Лериды, как большая стрекоза с бензиновым выхлопом. Машина шла довольно низко — то ли экономила силы, то ли просто скрывалась от ненужных попутчиков. Со стороны она могла показаться мирной, чуть ли не игрушечной, если не знать, что внутри сидели трое мужчин в не самом парадном виде. Один лежал на полу салона с пулевым ранением, другой внимательно рассматривал окрестности с перевязанной рукой, третий же — с синяками на лице и распухшим горлом — морщась, держал за штурвал.
— Всё, кончилось твоё шоссе, Шумахер, — бодро пихнул Лёха Васюка. — Сваливай давай с водительского места! Санитарный автобус переходит в режим ручного управления.
— Да ладно тебе, — прохрипел Васюк. — Я же ровно вёл. И как вы с этой баранкой от грузовика вместо нормальной ручки управляетесь⁈
Васюк, ещё немного повозмущавшись, всё же передал Лёхе «баранку от автобуса» и перебрался назад, усевшись по соседству с пилотом прямо на пол, натужно хрюкнув от неловкого движения, вызвавшего боль в шее. Вид у него был самый что ни на есть геройский — помятая физиономия, вся в синяках, распухшая и наливающаяся синевой шея и расцарапанные руки. Он пару секунд поглядел на Лёху, потом — на Смирнова, устроившегося на полу кабины под одеялом.
— Он вообще дышит?
— Ещё как, — кивнул Лёха. — Кажется, даже похрапывает.
— Я всё слышу, — отозвался Борис Смирнов.
Потом все на секунду замолчали, переваривая произошедшее совсем недавно. Обстановка располагала…
Буквально час назад, отправив в незапланированное парашютирование двух самозваных угонщиков самолёта, Лёха развернул машину на восток, идя над Францией вдоль границы с Испанией. Постепенно между ним и Испанией стали вырастать Пиренеи.
— Лучше сделать крюк, чем общаться с «мессершмиттами», — озвучил свои размышления командир санитарного автобуса.
Минут через пятнадцать после схватки Васюк сел и даже хрипло подал голос, с некоторой попыткой задорности:
— Алексей… ты вообще как?
— Я-то? — Лёха ухмыльнулся, не отрывая рук от штурвала. — У меня-то даже пуговицы на комбинезоне целы. Вон только грабка слегка кровоточит. Вот ты как? Дышать, двигаться, материться можешь?
— Ну… — Васюк неуверенно потёр шею. — Вроде жив, — просипел он в ответ. — Давай, подменю тебя минут на десять? Покажи, как рулить твоей балалайкой.
Самолёт шёл на восток, ровно, будто лениво скользя по воздуху. Снизу мелькали редкие пятна деревень, террасы полей, постройки — всё то, что в нормальной жизни казалось бы пейзажем, а сейчас просто фоном под крыльями. Казалось, и сами горы — не стоят, а поднимаются, ползут навстречу. Сперва чуть синеватая даль, потом чёткие, выпуклые линии — и вот уже впереди, справа, всплыла целая горная гряда.
Как корабль, вышедший из тумана.
Снежные, яркие, ослепительные на солнце склоны. На гребнях переливался ледник — то голубым, то белым, то серым. Центральная вершина вздымалась мощно и тяжело, метров на четыреста выше идущего на трёх тысячах «Энвоя».
— Красотища… — прошептал Васюк, охрипшим голосом, будто боялся спугнуть зрелище.
Лёхе пришлось чуть наклониться к нему, чтобы разобрать сказанное. Ответа не потребовалось — в такие моменты молчание работало лучше любых слов.
Они обогнули хребет с уважением. Плавно, по широкой дуге, почти как если бы совершали четверть круга почёта.
А внизу начиналась Испания. Их Испания.
Самолёт чуть вздрогнул. Шасси вышли с мягким стуком и встали на место. Лёха зашёл на посадку без круга, с прямой. Колёса плавно коснулись земли, простучали, подпрыгивая по не очень ровной траве, и самолёт покатился к стоянкам.
Машина докатилась почти до края поля и, по командам флажками от удивлённого дежурного, указывавшего, куда встать, развернулась и наконец замерла.
Кабину на секунду накрыла тишина.
— Поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны! — сказал в салон Лёха.
Смех прошёлся по кабине — живой, нервный, освобождающий от всего пережитого. Смех людей, которые вернулись.
Глава 4
Квадратные кирпичи и круглые волны
Сентябрь 1937 года. Удаленный пирс в порту Картахены.
Лёха сидел на краю пирса Картахены, поджав колени, удобно оперевшись спиной на покатый скос причала, как человек, которому сегодня некуда спешить, и который не уверен, что вообще когда-нибудь снова побежит. Под ним покачивались тени воды, лениво облизанные вечерним солнцем. В пальцах он лениво перекатывал очередной плоский камешек и запускал его в сторону гладкой водной пустоты. Камень шлёпался с глухим плюхом, оставляя на поверхности расходящиеся круги — аккуратные, правильные, как мысли, которые он не хотел думать, но всё равно думал.
Слева, у подгнившего швартовного бруса, на расстоянии маха правой руки, пряталась бутылка красного — одинокая, как маяк для уставшего моряка. Темное стекло ловило последние отблески солнца, а Лёха будто не замечал её, но и не отпускал из поля зрения, иногда протягивая руку и ловко выуживая беглянку из укрытия.
Это был, по версии командования, «единственный выходной». То есть днём его вместе с Остряковым дёрнули в порт к его морскому начальству, где сначала два часа обсуждали подводное пиратство, развязанное итальянцами против любых судов, заподозренных в поставках грузов в Испанскую республику и, самое главное, проводку очередного конвоя от побережья Алжира.
- Предыдущая
- 7/60
- Следующая