Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 6

Он слегка наклонил машину, чтобы лучше видеть приближающийся самолёт, и тут…

Хардер сузил глаза — и в следующую секунду мир замер.

От точки отделились ещё более мелкие капельки.

— Бомбы! — пронзила его мозг страшная мысль.

— Первый, первый! — тут же сквозь помехи в наушниках пробился голос его ведомого. — Это не Йопп! Это «мартин»! «Мартин»! Это русские!

Хардер выругался коротко и грязно. Всё стало ясно. Это проклятый русский бомбардировщик, хитро замаскировавшийся под их разведчика.

СБ уже начал разворот, явно стараясь поскорее уйти — свалить из такого негостеприимного неба. Хардер двинул рукоятки газа вперёд до упора. Мотор взревел на высоких оборотах, винт бешено рубил воздух, энергично толкая машину вперёд.

Он даже слегка опустил нос, давая машине чуть больше свободы, разгоняясь ещё сильнее — вниз и немного вправо, под СБ.

С советскими бомбардировщиками он уже сталкивался и знал, что у них мёртвая зона — прямо под фюзеляжем, снизу-сзади. Именно оттуда и надо было заходить.

Расстояние между машинами активно сокращалось. Уже можно было чётко разглядеть матово-зелёную окраску СБ с цветными полосами на киле. Необычный блестящий шарик верхней стрелковой точки, торчащий тонкий ствол нижнего пулемёта, блестящий на солнце колпак кабины пилота. Советский самолёт шёл ровно и не маневрировал, возможно он не заметил настигающую его пару истребителей, или же надеялся уйти за счёт скорости.

Руки чесались открыть огонь, но хотя Хардер и торопился, но всеми силами сдерживал свои, настолько естественные желания. С его двумя дохлыми пулемётами надо было подойти вплотную и бить в упор — так, чтобы первым и последним словом стала прицельная очередь.

Он чуть добрал штурвал на себя, ловя в прицел левый мотор бомбардировщика, и выровнял свой самолёт под брюхом противника, уровняв скорости.

Теперь он видел даже заклёпки на хвосте советского самолёта. Рука сама откинула предохранитель. Сто метров. Почти вплотную.

Он прицелился — и нажал на гашетки пулемётов…

Самый конец августа 1937 года. Небо над побережьем Бискайского залива между Биарритцем и Сан-Себастьяном.

Лёха всеми фибрами души хотел бросить штурвал и вписаться в хоровод, что разворачивался в пустом салоне его самолёта. Помочь Васюку, вмазать кулаком по истории, внести личный вклад в борьбу с Франко, наконец. Но, увы — автопилота в его пепелаце не было, и отпускать штурвал значило доверить управление лайнером силам аэродинамики и Господу Богу одновременно. Ни одни, ни другой не вызывали у Лёхи особого доверия.

Позади него, в нелепой позе, возился, пытаясь подняться Гадео, впечатанный головой в стенку — теперь уже просто Серрано. Вид у него был такой, будто его не столько побили, скорее выдернули из розетки.

В это же самое время, под действием очередного лихого виража, валяющийся в конце салона Борис Смирнов, возможно случайно, задел за дверь. Или, может быть, та изначально не была поставлена на стопор — не суть. Главное, что дверь с лёгким металлическим щелчком сорвалась с запора и теперь радостно хлопала. Каждое её движение впускало в салон бодрый поток прохладного воздуха и открывало перед участниками полёта шикарный вид на мелькающий внизу ландшафт, напоминающий гугл-мапс в режиме полёта.

При очередном резком вираже — правом на этот раз, да ещё с просадкой по высоте — Васюк с придурком докатились до зияющей бездной двери. Драка продолжалась в партере, если обшарпанный фанерный пол «Энвоя» можно было так назвать.

Ни сидений, ни привязей — только пустой салон, гул моторов и рёв воздуха из распахнутой двери, болтающейся на шарнирах.

Толстяк всё-таки пересилил. Тяжело дыша и хрюкая, он оседлал Васюка, навалился всем своим жирным нутром и с какой-то утробной радостью сдавил ему горло жирными пальцами, так что захрустели суставы. Улыбка расползалась по его тупому лицу, глаза блёстели, как у упитанного маньяка, дорвавшегося до беззащитной жертвы. Васюк хрипел, багровел, бился под тушей, выцарапывая воздух, и всё же не сдавался. Его пальцы цеплялись за запястья врага, пытаясь отодрать их от собственной шеи.

Лёха, вцепившись в штурвал, вёл «Энвой» по какой то дерганой траектории, то вверх, то вбок, бросая взгляды в зеркало, вжимая самолет в небо и пытаясь хоть как-то помочь, хоть как-то изменить исход этого дикого клинча.

И тут… Борис Смирнов, лежащий кулём у переборки, вздрогнул, зашипел сквозь кляп, извернулся, как змей, и с силой пнул обеими ногами в морду арабу.

Раздался хруст — как от треснувшего арбуза, который уронили на землю. Толстяк замер, шокированный, на мгновение ослабил натиск и разжал пальцы — но этого оказалось достаточно. Васюк с неестественной, остервенелой мощью пихнул врага. Толстяк завалился назад и скатился с Серёги.

Жирные пальцы соскользнули с шеи лётчика, оставляя на коже кровавые царапины, похожие на метки палача.

Васюк захрипел, хватая воздух ртом, и с побелевшими от натуги глазами вдруг, с лицом полного безумия, заорал:

— Бл**! Хай жыве, Афрыка!..

…и пихнул ногами придурка так, что тот, с диким визгом, проскользил по полу, влетел в открытую дверь, на секунду завис в проёме — будто хотел зацепиться за жизнь, — а резко исчез за границей самолета.

Васюк, тяжело дыша, пошатнувшись, встал. Ноги под ним дрожали, но упрямство белорусского происхождения держало крепче, чем любая адреналиновая накачка. Он приблизился к уже вставшему на ноги и вытащившему узкий нож, нечленораздельно мычащему угрозы Гадео. Тот стоял согнувшись, покачиваясь из стороны в сторону, вытянув руку с ножом в сторону Васюка. Испанец стоял широко расставив ноги, слегка шевелясь и даже пытаясь что-то сказать, но слов не выходило — только шипение, похожее на писк пробитой фисгармонии.

Васюк молча пригнулся, сделал ложный выпад левой и тут же резко поймал руку с ножом правой, затем схватил урода за шиворот и приподнял, будто мокрую тряпку. Поднял с такой лёгкостью, будто это не человек, а шарик с воздухом. Рядом с Васюком Гадео казался мальчишкой, случайно забредшим в мордобой эпохального масштаба.

— Зараз паляциш! — хрипло выдохнул Васюк, и с коротким, мощным движением отправил франкиста к открытой двери. — Хай жыве рэвалюцыя!..

Гадео коротко взвизгнул, успел взбрыкнуть ногами, будто хотел зацепиться за воздух, но уже в следующий миг исчез за бортом, унесённый ревущим потоком и собственной судьбой.

Васюк тяжело опёрся о косяк, с грохотом захлопнул дверь, проверил стопор, дёрнув его с раздражением.

После этого буквально рухнул на пол, как срубленное дерево, распластавшись на фанере, закрыв глава и приоткрыв рот.

— Б…л… — прошептал он, прерывисто дыша, как выброшенная на берег рыбина.

А в небе снова стало тихо. Тихо по-авиационному.

Самый конец августа 1937 года. Севастополь.

Военврач третьего ранга Люба стояла у зеркала и рассматривала своё отражение, закусив губу. Не от волнения — от злости. Последние недели особист полка стал просто невыносим. Сначала прямых слов не было, но намёки становились настолько жирными, что казалось — сало прямо стекает с них и капает на пол. Он говорил о ней с нажимом: «надо же понимать обстановку», «многое зависит от твоей сговорчивости», «кругом окопались вредители и враги народа». А сегодня, проходя мимо, бросил:

— Зайдёшь ко мне вечером. После девяти.

И всё это — с сальной ухмылкой, с попыткой прижаться, с похлопыванием по обтягивающей зад юбке и стремлением заглянуть в вырез. Убого, примитивно, но с полной уверенностью в своей безнаказанности.

И даже не так важно, что он был женат, разведясь несколько лет назад, Любочка конечно старалась с такими не встречаться, да и как мужчина он ее совсем не привлекал, но… Больше всего её пугала дурная репутация особиста. У него уже были любовницы в части — и не одна, и не две. Одну из них Люба знала лично. Та, глупенькая, сначала ходила королевой, потом однажды разрыдалась в ординаторской, выговорилась Любе, промочив слезами весь халат. А потом — вдруг притихла, ходила робкой тенью, с потухшими глазами. И исчезла через пару недель. Сказали, будто переведена в Симферополь, но Любочка не поленилась — набрала подружку из госпиталя и невзначай выяснила, что исчезнувшая медсестра там так и не появлялась.