Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 3

Всё, что могло пойти не так, пошло именно так: копии документов, забытая записка, не вовремя обронённая фраза… Оружия у него с собой не было. У Гадео остался только взгляд, полный ненависти к самому себе, когда он, спотыкаясь, бежал по гравийной дороге к лесу, слыша, как за спиной хрустит щебёнка под подошвами жандармов.

Вот уже неделю они с Мудахо скитались по окрестностям, питаясь чем придётся, ночуя в сараях, где пахло навозом и старыми гусями. Он, Серрано Гадео, блестящий интеллектуал и тайный советник, теперь выглядел как деревенский пастух. И всё, о чём он думал, — как пробраться обратно в Испанию, к своим. К Франко. К мылу, галстукам и полагавшемуся ему положению. К уверенности.

Конец августа 1937 года. Аэродром Биарритца.

Лёха шёл от вокзала, весело насвистывая какой-то марш — может быть, марш авиаторов, а может, что-то из репертуара роты новобранцев, идущих строем и с песней в столовую. Настроение у него было исключительно бодрое. Несмотря на потраченный почти полностью запас парижских франков, ему удалось почти невозможное.

Проинвестировав остатки франков в билеты для своих подопечных до Парижа, он отогнал мысль, доколе он будет на свои помогать революции в отдельно взятой испанской стране.

Пересчитав остатки богатства, он всё же умудрился выторговать у торговки на углу три огромных багета с паштетом, кусок пирога с козьим сыром, бутылку домашнего красного вина, а в самом конце — и вовсе чудо — тонкий горячий пирожок с мясом и луком, который продавали из оцинкованного ведра возле депо. Название он не запомнил, но по вкусу это был самый настоящий чебурек. Такой родной чебурек из собачатины с лёгким запахом Прованса.

Теперь же он шёл к самолёту, сжимая в одной руке свёртки с едой, а другой — придерживая на отлёте «французский чебурек», чтобы ароматный сок, медленно стекающий по пальцам, не заляпал и так уже сильно не свежий комбинезон. Он откусывал с краю, прищурившись от удовольствия, и думал, что если война закончится — он всерьёз подумает о кулинарной карьере.

Уже подходя к «Энвою», Лёха немного удивился: самолёт стоит, как стоял, но двери закрыты, и Васюка нигде не видно.

«Дрыхнут, что ли? С устатка и не евши.» — лениво промелькнула в голове фраза откуда то из будущего.

Самолёт казался вымершим: ни характерного вида лопоухой головы Васюка, любопытно торчащей из люка, ни храпа… Тишина окутывала пространство.

— Подъём! Ваша мама пришла, чебурек принесла! — бодро проскандировал он, пытаясь одновременно плечом приоткрыть люк и не уронить добычу.

Дверь не поддавалась. Он поднажал на неё плечом и подался вперёд, сунулся внутрь — и тут же замер.

Холодный ствол пистолета уткнулся ему прямо в лоб.

Внутри было сумрачно, но очертания руки и оружия угадывались безошибочно. Время жевать внезапно кончилось.

«Не кисло я так за чебуреками сходил…» — пронеслось в голове у нашего попаданца. Рука с пирожком чуть дрогнула, но он инстинктивно сжал чебурек ещё крепче, чтобы не уронить ароматную добычу.

— Бонжур, Козлы! — не задумываясь произнёс Лёха…

Глава 2

Лопух феерический

Самый конец августа 1937 год, штаб Тихоокеанского флота, Владивосток.

Николай Герасимович Кузнецов, ныне заместитель командующего Тихоокеанским флотом, сидел за широким, давно не лакированным столом и с откровенной ненавистью смотрел на мятый листок дешёвой телеграфной бумаги. Вопрос был не в бумаге. Вопрос был в самом тоне этой очередной телеграммы из Москвы.

Чуть больше полутора месяцев прошло с тех пор, как его, совершенно неожиданно, выдернули из Испании и сунули в самый конец географии — во Владивосток.

На удивление, его испанская командировка была высоко оценена, и он даже удостоился личной похвалы и краткого рукопожатия от самого Ворошилова.

Но вот к вождю его не вызвали. Ни на совещание, ни на личную беседу. Кузнецов некоторое время гадал: то ли это проявление недовольства флотом, то ли есть вопросы лично к нему.

Зато в качестве подарка на свой тридцать третий день рождения он получил звание капитана первого ранга и, уже через несколько дней, упаковав немногочисленные пожитки, почти две недели неспешно трясся по Транссибу к новому месту службы.

По прибытии во Владивосток его, казалось, немедленно погрузили во что-то среднее между серпентарием и палатой в сумасшедшем доме.

На Тихоокеанском флоте, как и по всей стране, свирепствовал поиск шпионов и вредителей, звучали речи о необходимости проведения «чистки на флоте». Дело доходило до откровенного маразма. Вместо вызванного недавно в Москву флагмана 1 ранга Викторова флот возглавил Григорий Киреев.

Но бурление говен — как называл происходящее про себя Николай Кузнецов — дошло до того, что командир 3-й морской бригады кораблей, товарищ Октябрьский, открыто обличал теперь уже своего нового командующего — Киреева.

Штаб флота встретил Кузнецова молчаливыми стенами, настороженными взглядами и обилием бумаг. За последние месяцы, с момента отъезда Викторова, всё здесь держалось на страхе и осторожности. Люди стали говорить тише и короче, молчать чаще и шарахаться от почувствовавших свою силу чекистов. Ему с ностальгией вспоминалась Испания — простая и ясная в своей опасности. А тут, вместо фронта — штаб, вместо врага — бумага и улыбки окружающих.

Прямо с поезда, угодив в этот творящийся вокруг гадюшник, в самый разгар «изъятия» командного состава, Кузнецов всеми силами старался отстраниться от аппаратных игр и с головой ушёл в работу. Дел на него нагрузили с избытком, и начал он, к удивлению очень многих, в первую очередь с морской авиации. Вместе с командующим авиацией, комбригом Жаворонковым, он объезжал аэродромы, знакомился с командирами, лётчиками, вникал в наличие и состояние техники.

И вот сейчас он сидел и с ненавистью смотрел на телеграмму:

«прислать характеристику ст лт Хренова АМ отметить наличие связей с троцкистами анархистами прочими буржуйскими элементами».

Кузнецов провёл ладонью по лбу, как будто хотел стереть напряжение. Потом аккуратно выложил перед собой чистый лист, обмакнул перо в чернильницу и начал писать. Спокойно и взвешенно, когда каждое слово — как шаг по тонкому льду.

Самый конец августа 1937 года. Аэродром Биарритца.

Лёха моргнул пару раз, привыкая к полумраку салона после яркого солнца. Жаркое солнце Испании всё ещё билось в его глазах радужными пятнами, но то, что он увидел внутри, быстро привело его в очень бодрое состояние.

На полу, у борта, валялись — иначе не скажешь — Васюк и Смирнов, связанные, с кляпами во ртах. Васюк, здоровенный белорус, выглядел нелепо скрюченным, и только глаза выдавали его бешенство. Смирнов тяжело дышал, стараясь не двигаться и не тревожить ранение. А сверху, почти сидя на Васюке — как на диване, — расположился здоровенный толстяк арабской внешности. Жидкую, сальную бородёнку он, видимо, когда-то пытался расчесать, но результат получался исключительно непрезентабельный. Лицо у него было круглое, потное, с явно выраженным налётом дебилизма. В руках у него блестел здоровенный нож — будь он чуть длиннее, потянул бы на саблю, будь чуть изящнее — на кинжал, но сейчас он больше напоминал инструмент мясника, чем оружие воина. Араб лениво ткнул Васюка в зад, вызвав сдавленные, возмущённые стоны — и при этом тупо ухмыльнулся.

А вот второй участник действия при взгляде вызывал подспудную тревогу. Невысокий, живой и юркий, с быстрой мимикой, острыми движениями и глазами, как у хорька — блестящими и настороженными. Именно он держал пистолет у лба нашего не состоявшегося менеджера по туризму. Говорил он по-французски, с акцентом, но бегло и уверенно.

— Monsieur le pilote… — сказал он, наклонившись ближе и пахнув Лёхе в лицо давно не чищенными зубами. — Сейчас ты заведёшь мотор, взлетишь — и полетишь на запад. Прямо к Бильбао.

Он кивнул в сторону лежащего Смирнова, чуть опустив пистолет на уровень Лёхиной груди, и махнул свободной рукой своему арабскому придурку: