Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 4

— Иначе Мудахо… сначала убьёт этого.

Мудахо ткнул тесаком в тело Смирнова. Тот со стоном дёрнулся, Лёха лишь крепче сжал зубы.

— А потом — этого идиота, — добавил дёрганый, кивнув на Васюка, которого в этот момент снова пошевелили тесаком.

Замерев перед дулом пистолета, Лёха исключительно сильно жалел, что свой верный «Браунинг» он не взял с собой в город, остерегаясь французских жандармов. Сейчас он был спрятан под панелью приборов, до которой ещё предстояло как-то добраться.

Лёха бросил быстрый взгляд по сторонам, пытаясь найти решение сложившейся ситуации. Дёрганый с пистолетом увидел это движение и снова ткнул стволом в грудь Лёхи:

— Замер немедленно! — нервно крикнул бандит, заставив Лёху снова замереть. — Довезёшь нас без проблем до Бильбао — и я обещаю, отпущу вас всех!

Знакомый нам Серрано Гадео, растянул губы в улыбке. Слишком спокойно и уверенно.

— Да чтоб ты сдох, ублюдок фашистский, — тихо прошипел Лёха.

«Ну Васюк… Лопух феерический! Олень из Беловежской пущи! Как можно было так попасться? Хотя… долетели, расслабились. Или, зная его — наверняка полез помогать с чем-нибудь, вот и огрёб…» — проскочила в Лёхином сознании стремительная мысль.

Толстяк довольно захрюкал:

— Э-э-э! Быстрее! Полетели, señor piloto! Полетели! — закричал он и начал покачиваться взад-вперёд, будто подбадривая самолёт своей тушей.

Лёха зло сплюнул под ноги, медленно опустил с таким трудом раздобытое пропитание, пролез к креслу и щёлкнул тумблером, включив основной аккумулятор…

Самый конец августа 1937 года. Аэродром Лерида .

Николай Остряков стоял у края взлётной полосы и молча смотрел, как отлично знакомый ему СБ Алексея Хренова привычно выруливает на взлётную полосу, постепенно ускоряясь, будто нехотя отрываясь от земли. Пыль, серая и сухая, уже привычная для Лериды, встала дымным шлейфом и закрутилась за машиной. Моторы ревели хрипло, надсадно, и это был знакомый звук — почти родной. Самолёт на миг повис на концах шасси и, сбросив тяжесть земли, ушёл в небо — сначала низко, потом с плавным набором высоты, словно прислушиваясь к собственным силам.

Шёл второй вылет за день. Остряков провожал самолёт взглядом, как кого-то слишком хорошо знакомого и слишком часто провожаемого в неизвестность.

С тех пор как их перебросили в Лериду почти две недели назад, все вымотались и смертельно устали, боевая работа шла почти без остановки. Всё, что можно было стянуть из резервов, стянули сюда. Даже морскую эскадрилью задействовали по полной. С утра они всей толпой, как выразился Остряков, слетали на Сарагосу — били по франкистской колонне, что ползла по дороге к востоку от города. И вот теперь — новая цель: требовалось ввалить по скоплению техники франкистов у Бельчите. Приказ пришёл внезапно, без расшифровки, но с пометкой: «всем готовым — немедленно вылететь».

На Лёхин борт, после того как Николай Зобов выбыл с ранением, поставили нового командира — Александра Тихомирова, молодого парня, только попавшего в Испанию с последним пароходом из Одессы. Штурманом к нему определили Степана Феоктистова, также из последнего пополнения — с виду угрюмого, зато спокойного как гранит. Усилили их испанцем-стрелком, из тех, кто не говорит по-русски, но зато активно машет руками в разговоре — вот и получился лоскутный экипаж, собранный наспех, будто подменная форма в парадном строю.

Сначала Николай попытался возразить. Мысль о том, чтобы отправить одиночный бомбардировщик в район, где, по всей вероятности, будут дежурить истребители противника, казалась ему безрассудной.

Сенаторов тяжело вздохнул, будто пропуская через себя весь груз решения, и сдержанным голосом объяснил Острякову:

— Надо любой ценой ударить по скоплению техники у Бельчите, туда идёт основная группа. Чтобы расчистить им дорогу и отвлечь внимание, придётся отправить один бомбардировщик на полчаса раньше к Хуеске. Понимаю, риск большой…

Он помолчал, затем добавил мрачно:

— Экипаж проинструктировали: подходить к цели на полной скорости, на максимальной высоте, вывалить всё с ходу над целью — и сразу же разворот назад.

Сейчас, наблюдая, как СБ уходит в небо, Николай мрачно стиснул зубы. Хотелось верить, что они справятся. Что небо будет к ним благосклонно, и что немцы, если и появятся, не успеют вовремя.

До его собственного вылета оставалось чуть больше получаса. Экипажи сидели в тени под крыльями, дожидаясь команды. Воздух дрожал над раскалённой взлётной полосой. Николай, почесав зудящее под комбинезоном тело, бросил взгляд туда, где едва различимым силуэтом в небе исчезал Лёхин самолёт.

Самый конец августа 1937 года. Аэродром Биарритца.

«Энвой» медленно, почти лениво выруливал на взлётную полосу. Складывалось впечатление, что на французском аэродроме никто особенно не интересовался происходящим — ни дежурный на вышке управления, ни парни в брезентовых куртках, курившие у ангара. Никому не было дела до того, что в воздух собирается подняться машина с неряшливо заклеенным, пробитым пулями крылом.

Лёха сидел за штурвалом — внешне спокойный, но с безумным напряжением внутри, лихорадочно пытаясь придумать выход из этого крайне неприятного положения. Двигатели набрали обороты, и он, плавно поддав на рычаги, вывел машину на старт. Самолёт, вздрагивая, начал разбег, и вскоре трава аэродрома осталась позади — за окнами потянулась знакомая, уже почти родная французская земля. Он поднял нос, и самолёт, ревя моторами, пошёл в плавный набор высоты. Чуть набрав высоту и выровняв курс, он аккуратно потянул ручку влево, с надеждой направляя машину к югу, в сторону Мадрида.

И тут, прямо над его ухом, раздался истеричный голос Гадео — визгливый, сорвавшийся на крик, будто лопнула натянутая струна.

— Куда⁈ Лети вдоль побережья! Живо!!

И в следующий момент Лёха почувствовал, как в бок больно ткнули чем-то металлическим.

— Сука! Козёл вонючий… — выдохнул он сквозь зубы и медленно повернул голову.

Гадео, нервный, с горящими глазами, сидел сразу за ним и прижимал к его рёбрам пистолет, дрожащими пальцами сжимая рукоять.

Лёха зло глянул в зеркало заднего обзора, встроенное в рамку над головой. В конце салона, как сваленные в кучу мешки, лежали связанный Васюк и постанывающий Смирнов. Лиц их почти не было видно — лишь движения и тени.

А вот здоровенный придурок с жидкой бородёнкой и идиотским выражением лица приник к правому иллюминатору и радостно улыбался, как будто ехал на экскурсию. Он потирал ладони, что-то негромко приговаривал себе под нос и, кажется, ещё чуть-чуть — и он начал бы пускать слюну от восторга.

Лёха выдохнул и перевёл взгляд на море. Хорошо. Вдоль побережья — так вдоль побережья. Но мысленно он уже просчитывал, сколько осталось до испанской границы и как достать надёжно спрятанный под приборной панелью тот самый «Браунинг».

«Н-да… так вот и предвосхитишь подвиг Гастелло. Придётся где-нибудь в Бильбао выбрать корабль франкистов побольше!» — кипели в голове пилота поневоле мрачные мысли.

Потому что лететь — это одно.

А вот сдаваться в плен Франко он не собирался от слова совсем.

Самый конец августа 1937 года. Аэродром Уэски.

Обер-лейтенант Харро Хардер, высокий блондин с чертами лица, словно вырезанными по эталону арийской расы, уверенно шёл к своему новому истребителю Messerschmitt Bf-109B. Ему было всего двадцать четыре, но за спиной уже числился год войны, победа и заработанная репутация надёжного и хладнокровного пилота. Он был молод, амбициозен, и именно его фотография, казалось, могла бы иллюстрировать смысл существования Главного управления СС по расе и поселению.

Солнце испанского лета палило безжалостно, но Хардер, привыкший к жаре, не обращал на это внимания.

Когда-то, в начале 1937-го, он летал на Хенкеле He 51 — тяжеловесном, стремительно устаревающем биплане. Именно на нём он совершил невозможное: в январской схватке над югом Андалусии, в районе наступления на Малагу, он сбил советский И-16 — тот самый «Рата», быстрый, манёвренный моноплан, настоящий кошмар для «хейнкелей». Этот бой запомнился ему навсегда — как пример того, как техника уступает решимости, расчёту и хладнокровию.