Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 2

« Если и есть, то никто не признается, только гранаты и пистолеты!» — подумал он уже про себя.

Грабьебон широко и радостно улыбнулся.

— Bienvenue en France, мсье Жеренó!

Жмак! Печать влепилась в первый документ, легализуя пребывание владельца на территории Республики. Жмак! Жмак! Любой будущий робот позавидовал бы производительности французской руки со штампом.

— Полторы тысячи франков… Жлобы! — чертыхался про себя Лёха, удаляясь от такого гостеприимного, но исключительно дорогого заведения, как французская таможня. — За просто «Бонжур, Козлы!»

Декабрь 1937 года. Елисейский дворец, 8-й округ Парижа .

Тремя месяцами позже капитан де Шляпендаль стоял вытянувшись в парадном мундире капитана ВВС во внутреннем зале Елисейского дворца, где пахло полированной бронзой, формалином и богатством.

На груди у капитана блестел свеженький, только что приколотый знак — Légion d’honneur — ордена Почётного легиона в степени кавалера — начальной, но всё же самой престижной награды Французской Республики. Белая пятиконечная звезда с золотыми лаврами, подвешенная на алой ленте, чётко выделялась на фоне тёмно-синего парадного мундира.

— За проявленную храбрость, дисциплину и умелые действия при защите гражданского воздушного судна в сложной обстановке, — с паузами зачитал министр, сделав ударение на слове гражданского.

Де Шляпендаль сдержанно кивнул, стараясь не почесать место, куда только что впилась застёжка ордена. Выглядел он достойно: выбрит, в новеньком кителе, с усами чуть круче, чем у Боярского в роли д’Артаньяна.

А всё оказалось просто. Даже как-то буднично.

По инструкции де Шляпендаль всё же составил рапорт. Скромно, сдержанно, указал, что «обнаружив воздушное нарушение и угрозу гражданскому воздушному судну французской регистрации, предпринял действия по недопущению агрессии». Без имён, без флага, но с координатами.

Неделей позже его вызвали в Бордо, к генералу, командующему Южным воздушным округом. Тот сидел в кабинете с занавесками цвета крови и смотрел на капитана с выражением старого тигра, которого всё ещё бесят гиены.

— Это ты, — сказал он, разглядывая Люсьена, — загнал фашистского гадёныша в море?

— Случайное стечение обстоятельств, мон генераль.

— Жалко, что ты ушёл из армии, сынок. И не бывает случайностей, капитан. Особенно с итальяшками.

И генерал замолчал. Оказалось, Боню таки выловили живым, да ещё и во французских водах — и он стал для генерала личным подарком судьбы. Генерал всё ещё помнил зиму семнадцатого, когда его сбили над Доломитами, и хотя макаронники были союзниками, прежде чем наверху разобрались, его законопатили на три месяца в итальянский лагерь с ледяными бараками, пинками карабинеров и похлёбкой из рыбьей кожи. И он ничего не забыл.

Так де Шляпендаль и попал в список. А дальше — как по нотам: секретарь округа, формуляр, звонок в Париж — и вот он, орден. Сверкает и приколот.

Министр пожал руку — сухо, но с уважением. И добавил:

— Летайте дальше. Но… аккуратнее.

Капитан отступил на шаг, отсалютовал. В голове у него всё ещё звучала фраза генерала, сказанная на прощание:

— Запомни сынок! Эти сукины дети, они ещё заплатят за всё!

Конец августа 1937 года. Аэродром Биарритца.

Получив пачку паспортов с исключительно дорогими штампами, Лёха бодро порысил к своему самолётику «Энвой», стоявшему на самом краю аэродрома.

— Выходи строиться! — крикнул он в салон и тут же встретился с удивлённым взглядом штабного полковника от авиации.

— Эээ… Вот ваш паспорт, товарищ полковник! — на лету перестроился Лёха, протягивая документ.

Оба полковника — и гидро, и авиаштабной — пожали ему руку с чувством, поблагодарили за доставку и с достоинством отделились от коллектива эскадрильи, мол, действуем по собственному плану.

Группу же «мальчиков-зайчиков», как про себя называл их Лёха, он построил в нестройную толпу и бодро скомандовал:

— Оздоровительная прогулка до железнодорожной станции Биарритц объявляется открытой! Обещан свежий морской воздух и пасторальные виды природы! Гарантированное восстановление душевного спокойствия! — бодро озвучил предстоящее мероприятие новоявленный менеджер туристического агенства «Hasta la Vista Travel» — билет в один конец с гарантированными приключениями!

Как оказалось, до вокзала было всего два километра, из которых один — это, собственно, поле аэродрома. Чтобы меньше привлекать внимание, Лёха попытался разбить лётчиков на тройки, искренне полагая, что привыкшие быть вместе в небе лётчики тройками спокойно доберутся до вокзала после краткого инструктажа.

Евсеев посмотрел на него как на душевнобольного и внёс свои корректировки в план полёта:

— Лёша! Да они либо потеряют ориентировку всей тройкой, либо их коровы ПВО посбивают, либо при посадке лапти свои раскурочат так, что ходить больше не смогут! Значит так, товарищи бойцы! — скомандовал ещё недавно бывший командиром группы Иван. — Разбились на тройки! Хренов лидирует до вокзала. Первая тройка — интервал десять метров, вторая — двадцать. Я замыкаю перелёт — тридцать метров. Приготовиться к вылету!

Борис Смирнов чувствовал себя не сказать чтобы хорошо, и после короткого военного совета решили отправить его с Сергеем на самолёте — в Барселону или Лериду, в ближайшее республиканское место, чтобы не привлекать лишнего внимания французской жандармерии к свежему пулевому ранению. Сергей Васюк был назначен к нему нянькой.

И уже через двадцать минут любой местный обыватель был бы сильно удивлён, увидев колонну из восьми поджарых мужчин, с военной выправкой, половина из которых были в зелёных лётных комбинезонах, а половина — в странной полувоенной одежде, бодро марширующих по просёлочной дороге в сторону вокзала.

Лёха расстался со ставшими уже родными советскими лётчиками прямо на перроне Биарритца. Он проводил Евсеева до кассы, купил всем билеты в третий класс до Парижа — туда, где их уже должно было принять советское посольство.

Конец августа 1937 года. Аэродром Биарритца.

Серрано Гадео — ещё недавно первый секретарь по вопросам культуры при испанском консульстве в Байонне — теперь выглядел так, будто сама жизнь прожевала его и выплюнула на берег. Когда-то он был воплощением кастильской утончённости: безукоризненно выглаженный костюм, шёлковый галстук с жемчужной булавкой, гладко причёсанные волосы, отточенный выговор аристократа и улыбка человека, привыкшего разговаривать с префектами, профессорами и вдовами при деньгах. Теперь же он вонял как бродяга, которого трижды выгоняли из ночлежки. Он не мылся уже неделю, и этот факт причинял ему почти физическую боль. Плохо сбритая щетина начинала пробиваться пятнами, рубашка прилипала к спине, а носки из ботинок лучше было не доставать вовсе.

Когда-то — профессор литературы, бежавший из охваченной огнём Испании якобы от республиканского террора, он организовывал вечера фламенко, писал статьи о «духе подлинной Испании» и курировал выставки «истинного искусства Кастилии».

На деле же он сразу, добровольно и с удовольствием, предложил себя в распоряжение франкистской разведки. Гадео вёл аккуратные досье, передавал списки, следил за перемещениями республиканских грузов и советских добровольцев, вычислял маршруты и собирал слухи.

Рядом с ним неизменно маячил его личный шкаф с мускулами — марокканец Джахман ибн Мудасир. Огромный, мрачный, с тяжёлой нижней челюстью и чугунным взглядом. Гадео за глаза звал его «Эль Мудон», иногда сокращая до «Мудахо» — с той самой язвительной интонацией, с какой порой называют «сиятельством» только что кастрированного быка. Сам «Мудахо» считал, что это что-то героическое — вроде «почётного воина пустыни», и ходил с гордо поднятой башкой. Гадео не снисходил до объяснений.

Катастрофа пришла внезапно. Французские жандармы — обычно вежливые, но с весьма конкретными приказами — попытались взять Гадео тёпленьким прямо у проваленной явки в Байонне.