Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 29

Ишак пронёсся мимо бомбардировщика почти коснувшись его плоскостями — не больше десяти метров, и то, если не придираться. Всё произошло в долю секунды, но в памяти нашего героя это отпечаталось, как серия кадров: пятнистое крыло «Савойи», прошитое пулемётной очередью, мотор с вырывающимся из-под капота дымом, бликующее стекло стрелковой точки, фонтан огня из под фюзеляжа.

Самолёт качнуло, и тут же перегрузка вдавила его в сиденье. Глаза налились тяжестью, мир стал багровым. Лобовое стекло окрасилось в красноватую пелену, но это был не дым — собственные сосуды вносили вклад в цветовую палитру, налившиеся кровью. Мир немного потемнел и сузился до туннеля.

Когда зрение прояснилось, первое, что он увидел — это стрелка альтиметра, радостно крутившегося в обратную сторону, набирая высоту. Лёха прищурился, ощущая, как пот стекает по вискам под кожаным шлемом, качнул головой вправо — влево.

Он выровнял машину по горизонту и осмотрелся, посмотрел вверх — и резко завалив ручку и дав педаль, свалил машину в вираж.

Конец сентября 1937 года. Сельско-хозяйственные угодья под Сарагоссой.

Ганс Фогель, комиссар роты «Рот Фронт» интербригады имени Эрнста Тельмана, стоял, запрокинув голову, не обращая никакого внимания на редкий, но всё ещё опасный свист пуль, проносящихся где-то сбоку. Разбитые стёкла его очков отражали не землю, а небо — огромное, слепящее, испанское небо над Бельчите, где прямо сейчас разворачивалось сражение. Воздушный бой кипел над руинами, как в греческой трагедии: стальные птицы выписывали смертельные фигуры, закручиваясь в виражах, срываясь в пикирования, выдергивая трассерами линии смерти.

Советские «чатос» — пузатые истребители с республиканскими полосами на хвостах — дрались с итальянскими «Фиатами», упрямыми и быстрыми. Они носились парами, тройками, целыми толпами, рассыпались и плевались свинцом. Где-то чуть в стороне, не вмешиваясь, тяжело и лениво тянулись вперёд трёхмоторные бомбардировщики.

— Мимо. Идут на тыловые позиции, — автоматически отметил Ганс, почти вслух, будто зачитывая строчку из рапорта.

Он не прятался. Не пригибался. Не искал укрытия.

Страх… это чувство выгорело в нём ещё под Мадридом. Там, на холмах у университетского кампуса, он впервые копал могилу голыми руками. Тогда он хоронил Вилли — студента-медика из Дрездена, своего первого убитого друга. С тех пор внутри что-то выключилось. Осталось лишь онемение — тихое, холодное, как лёд, где раньше был трепет юности.

Год назад он, молодой ассистент кафедры классической филологии, ещё спорил с профессорами, цитировал Маркса наизусть и искренне верил, что правду можно отстоять словом. Сейчас — сгоревший на солнце, обветренный человек с лицом, испещрённым мелкими морщинами — мог хладнокровно пристрелить фашиста, а затем сесть завтракать, рассуждая о диалектической природе Гейне.

Месяц назад они брали Бельчите. Вернее, то, что от него осталось. Их рота из бригады Тельмана была переброшена под Бельчите в августе тридцать седьмого. Тогда они думали, что это будет триумфальный марш на Сарагосу. Вместо этого — груды битого кирпича, вонь гниющих тел, щербатые фасады и пулемётные гнёзда в алтаре разрушенной церкви, где ещё на стенах висели обгоревшие образы святых. Из семидесяти восьми бойцов роты после тех боёв уцелело девятнадцать. Их вывели, отвели на второстепенный участок — якобы «отдыхать», дали передышку и «пополнили».

Ганс скривился, вспомнив это «пополнение».

Какое там, к чёрту, пополнение — сброд. Разномастный, шумный, вечно спорящий, непредсказуемый, но настоящий человеческий сброд. Иногда — обаятельный, иногда — толковый, но чаще всего — просто головная боль в человеческом обличье.

Баварцы и австрийцы — те, как водится, сразу начали спорить друг с другом. Говорили вроде бы на одном языке, но при этом каждый считал другого идиотом с глупым выговором. Один, из Мюнхена, носил офицерский ремень и называл всех «имбецилен», другой, родом из Зальцбурга, отвечал ему «ВоллиИдиотен» и каждый вечер пел в два куплета гимн «Вахау», а потом требовал венского кофе.

Ганс пытался объяснить им, что в Испании нет ни Вены, ни кофе, ни чётких фронтов, но те всё равно продолжали спорить.

Каталонские анархисты — те были отдельной головной болью. В бою держались достойно, но стоило только закончиться стрельбе, как начинались речи про «революцию внутри революции». Они курили самокрутки, делились последними сигаретами, могли угостить товарища последним сухарём, но при этом с одинаковым жаром плевались при слове «приказ». Ганса называли не иначе как «сержантом нового авторитаризма» и всё грозились «деконструировать вертикаль командования».

Поляки — каждый второй по рассказам с биографией как у героя. Один уверял, что он потомок самого Понятовского. Вранье конечно, но зато были круглые глаза, густые брови и безграничная уверенность в собственной правоте.

Югослав — угрюмый и немногословный. Имени никто толком не мог выговорить.

Испанцы — тут уж как повезёт, кого только не было. Говорили между собой быстро, зло, с гортанными «р» и «с», и понять их было невозможно.

Не взвод — театр.

Ганс вздохнул. Да, с такими можно воевать. Но командовать⁈

Конец сентября 1937 года. Небо над Арагоном.

Лёха даже не успел ругнуться— только увидел, как замигал огонь из стволов ведущего Фиата. Очередь прошила воздух в каких-то метрах правее, и Лёхе казалось, он буквально ощущает, как горячий свинец рвёт обшивку крыльев.

— Пида**сы проклятые! — вырвалось у него, когда он инстинктивно рванул ручку влево.

Не раздумывая, он завалил свой И-16 в левый вираж, в сторону маячивших выше и чуть дальше Савой, н адеясь, что итальянцу будет труднее довернуть влево. Не тут-то было. Ведущий Фиат довернул с неожиданной ловкостью, будто клещом прилип к Лёхе, и тут же повис на хвосте.

Лёха резко переложил ручку вправо, кидая машину в правый вираж, почувствовал, как навалилась перегрузка, и тут же снова резко завалил ручку влево. И-16 взвыл мотором, скручивая резкую бочку. Трассеры снова свистнули мимо — но сильно ближе, чем хотелось бы. Несколько светящихся точек метнулись чуть выше кабины, будто кто-то играл в бешеные жмурки со смертью.

В этот момент случилось неожиданное. Ведущий Фиат вдруг резко клюнул носом, вокруг него неожиданно сверкнуло несколько огненных струй, он дёрнулся и отвалил в сторону, оставляя за собой тонкую, серую струйку дыма.

— Васяня! Красавец! — проорал Лёха и довернул самолёт навстречу Васюку.

— На жадину не нужен нож, Ему покажешь медный грошь, И делай с ним что хошь! — хор вернулся и в полном составе, безбожно фальшивя выводил куплет.

Второй CR.32 уже заходил в хвост Васюку. Довернуть Лёха не успевал и нажал на гашетку метров с четырехсот, целясь куда то по направлению полета итальянского ведомого, отсекая его от Васюка. Его Гочкисы плюнули короткой очередью прямо в лоб итальянцу. Тот не стал искушать судьбу — резко свалил самолет на крыло и рванул за подбитым напарником, не рискнув остаться в одиночку против двух советских истребителей. Видимо, и у итальянцев был предел храбрости.

Лёха потянул машину вверх с намерением зайти снизу к бомбардировщикам. За то короткое время, пока они с Васюком преследовали свою цель, воздушный бой, ещё недавно кажущийся далёким, подкатился почти вплотную. Сквозь нарастающий шум мотора он услышал треск очередей и увидел, как в небе клубится чёрный дым.

И вот тут к ним дотянулась основная «собачья свалка».

Солнце било в глаза, сверкая и отражаясь от крыльев и кабин самолетов. Лёха едва успел рвануть ручку на себя, когда в кабину ворвался рёв мотора и треск очередей. Слева, буквально встав на крыло, пронесся И-15 — его жёлтые полосы мелькнули, как предупреждение. За ним, будто привязанный, висел CR.32 с кроваво-красными молниями на борту. Два самолёта крутились в бешеном вираже, трассеры Фиата прошивали воздух позади «чайки».

Тр-р-рах!

Очередь прошла справа от него. Лёха инстинктивно бросил машину влево и в зеркало, увидел ещё один Фиат, свежий, заходящий ему в хвост.