Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 19

— Вот я и думаю… — начал Лёха как бы задумчиво, теребя бинт, торчавший из-под комбеза в районе бедра. — А зачем коням хвосты крутят? Для красоты и чтобы они доились лучше?

Политрук изумлённо уставился на представителя городского населения Хамовников и даже приподнял бровь.

— В смысле? Крутят?

— Ну, крутят. Я слышал. Перед смотром там. Или чтобы лучше доились?

Он спросил это с такой невинной искренностью, что поражённый в самый мозг товарищ Кишиненко даже замолчал. Он повернулся и уставился на Лёху, как на живое доказательство полной деградации городского населения. Помолчал. Потом медленно дёрнул подбородком вправо, выдохнул и глухо поинтересовался:

— Коня? Доить?… Это ты сейчас кого имеешь в виду, Хренов? Коня или кобылу?

— Э-э-э… А разве это не одно и то же?.. — уже с осторожностью, но всё ещё честно недоумевая, переспросил Лёха.

Кишиненко, сняв пилотку и почесав лысеющий затылок, понял: тут не вредительство. Тут натуральная темнота, порождённая московским асфальтом и мозг, проветренный авиационными скоростями.

— Лошадь, товарищ Хренов, — начал он с терпением, с каким объясняют бойцу, где у винтовки приклад, — это вид транспорта! А кобыла — это мадама. А мужчина у них, это жеребец. Хвосты им крутят, чтоб опрятно было. И чтоб в строю красиво смотрелось.

— А-а-а… А конь? — протянул Лёха, будто открыл для себя нечто глубоко философское. — Красиво… А я думал, может, для удобства, ну, чтоб там… не мешались…

— А надои с коней увеличивать… — тут замполит заржал, показав крупные прокуренные зубы. — Ну ты и персонаж, Хренов… — выдохнул Кишиненко, но уже с доброй ухмылкой.

Он даже не стал читать нотацию. Потому что понял — перед ним не саботажник и не шутник, а человек, который с лошадью, в отличие от самолёта, общался только в форме тушёнки.

— Вот! — кивнул замполит, неожиданно оживившись. — Помню был, заячий суп… лучший суп из зайца! — нелогично перешёл на тему питания политработник.

Лёха кивал, вежливо, но напряжённо. Он понятия не имел, что делают с лошадьми, про зайцев он бы даже и не заикался.

Политрук даже прикрыл глаза, с явным удовольствием пережёвывая не столько воспоминание, сколько саму идею — густую, ароматную, наваристую, дымящуюся над полевой кухней.

— На одного зайца, бывало, аж два коня в котёл попадало… — вздохнул он с благоговейным уважением к традиции, как будто речь шла не о армейской пищевой импровизации, а о священном обряде старой кавалерии.

Лёха приосанился, чувствуя, что угадал с темой.

— Так это… в смысле — два коня? — уточнил он. — Ну… чтобы запах лучше пошёл, да?

— Да чтоб было из чего суп варить, Хренов! — сурово, но всё ещё добродушно сказал замполит. — Заяц, он жилавый, сухой. А вот конина — она бульон даёт. Силу. Мощь. И дух. Настоящий! Не то что этот твой табачный дым.

— А я думал, конину на тушёнку не пускают, там свинятина… — задумчиво произнёс Лёха, с уважением глядя на товарища Кишиненко. — Но у вас, у кавалеристов, наверное, такие штуки — в порядке вещей… — снова попытался он дипломатично наладить беседу.

— У нас — это у пехотинцев, — поправил его, улыбаясь политрук.

Лёха мысленно чиркнул заметку на память: «Опля… Вот и приехали!».

Минуты через три, когда стороны полностью исчерпали лошадиную тему, разговор, как это бывает, перескочил в сторону. Политрук, казалось, вдруг забыл о лошадях и заговорил про кирпичи. Да-да, именно про те самые кирпичи. С воодушевлением, с каким нормальный человек вспоминает первую любовь.

— А ты молодец, Хренов! На интересную тему нас навёл! Почему от квадратного кирпича в воде волна идёт круглая, а не угловатая? — глаза у него снова загорелись. — Эх, жаль начальство запретило строительный материал переводить! А мы, может, открытие сделаем! Ты понимаешь⁈

Лёха посмотрел на него с уважением. Да, человек явно пытался думать. Пусть и в странную сторону и немного необычным способом…

— Эх! Жалко, меня с первого курса выперли! Я только механику стал осваивать… — произнёс Лёха, а про себя добавил, — Механику задницы дочки декана, в основном, конечно.

— А вы… — начал Лёха, не задумываясь, видимо полностью поглощенный воспоминаниями про механику известной особы, — кирпич на верёвку привяжите. Тогда можно один кирпич много раз забрасывать. И волну, и поведение, и всё остальное — повторно изучать.

Политрук завис. На мгновение его лицо стало одухотворённым. Он снова внимательно посмотрел на Лёху, будто пытался понять, смеётся он или говорит всерьёз. Потом резко кивнул и, коротко пробурчав «дела», с чувством пожал Лёхе руку и исчез за углом ангара.

Середина сентября 1937 года. Акватория порта Картахены.

Результат всей этой эпопеи Лёхе через несколько дней поведали мореманы, причём с таким выражением на лицах, будто речь шла не о двух замполитах, а о великом капитане Немо.

Началось всё мирно — политические естествоиспытатели, воодушевлённые идеей разобраться в загадке, принялись исследовать бухту Картахены. Как позже красочно описывали очевидцы, они долго и методично забрасывали в воду верёвку с кирпичом, записывая что-то в тетрадочку, периодически вылавливая со дна всякую дрянь, которая там лежала чуть ли не со времён Испанской Армады. Из акватории всплывали жестянки, старые сапоги, обломки лодок, подозрительный тряпичный матрас, который политрук с отвращением обозвал «буржуазным диваном».

Впрочем, вскоре произошло нечто, чего никто не ожидал — верёвка с кирпичом, закинутая в очередной раз, вдруг натянулась и встала колом. Товарищи естествоиспытатели не оробели перед трудностями и ответили на наглую попытку сорвать научные исследования приложением аж двух человеческих сил, усиленных единственно верным учением. Они поплевали на руки, закатали рукава гимнастёрок — и что есть сил потянули за верёвочку.

И буквально через пару секунд грохнуло так, что все чайки одновременно опорожнили желудки по периметру акватории. Над гладью гавани взметнулся шикарный десятиметровый столб воды, обильно сдобренный илом и дохлой рыбой. В ту же секунду ударной волной обоих экспериментаторов сдуло с причала, словно фигурки из папье-маше, и отправило освежиться в акваторию порта.

Когда их — мокрых, ошарашенных и несколько попахивающих — выловили обратно, вся база уже знала: товарищи советские политработники с риском для жизни обезвредили фашистскую мину, заложенную подлыми изменниками где-то под пирсом.

Замполиты внезапно оказались в центре внимания. На следующий день на построении им вручили испанские грамоты с печатями и подписями, где по-испански было выведено: Por la vigilancia ejemplar y la ayuda valiente a la Marina de la República Española — За образцовую бдительность и мужественную помощь флоту Испанской Республики.

Глава 10

Лос Чупадорес! Сосунки

Середина сентября 1937 года. Стоянка истребителей аэродрома Лос-Альказарес.

— Что, изменил морским бомбардировщикам с этими свиристелками? — подколол Остряков, выловив Лёху прямо у стоянки истребителей. — Переквалифицировался в управдомы? Был командир экипажа ударной авиации, а теперь вот — начальник «ишака». Так до дежурного по гаражу недалеко!

Он говорил вполголоса, почти дружелюбно, но с характерной ехидцей, не дававшей забыть об извечном соперничестве бомберов и истребителей.

— Слышал, у нас военно-морской скандальчик зреет? — по-еврейски ушёл от ответа на вопрос Лёха.

— Да всё, как всегда, через задницу… — скривился Николай и присел на ящик из-под авиабомб.

Он поднял на Лёху взгляд, в котором читались и досада, и понимание положения дел.

— Вот ты, например, нашёл этот «Канарис» или «Балеарис» и влепил ему бомбу в борт. Молодец! Герой! Наши крейсера вроде как подоспели и даже добавили тому пару снарядов. А дальше что? Цирк! Вместо того чтобы добить гадину — развернулись, понимаешь, и пошли якобы прикрывать конвой. Алафузов чуть фуражку не сгрыз — натурально! Я сам видел, как он её на столе пытался выправить!