Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 20

Он махнул рукой в сторону воображаемого штаба, где бушевали страсти.

— Один транспорт в итоге сел на камни у Шершеля, второй французы в Алжире интернировали, как во времена мирового пиратства. В общем, опять вышло как всегда: все вроде молодцы, а груз — не дошёл. Ну, сняли этого Буису, теперь вот поставили Уебиту… Тоже, Господь с фамилией постарался! И что?

— А! Ты же не в курсе! Пока ты свою задницу в госпитале лелеял и физиономию разукрашивал… — продолжил Остряков, вставая и щёлкая пальцами. — Был ещё один конвой — из Барселоны на Менорку, под эсминцами.

— Там вообще всё как в мутной воде. Наши поют, что конвой уже на Менорке, а фашисты горланят, что «Канариес» его перехватил и на Майорку отвёл. Врут все!

— Тут ты, Николай, не прав! — влез Лёха со своим видением из будущего. — Вот ихние пропа***ндоны точно врут, а наши креативно интерпретируют действительность. Оптимизация правды, называется!

Остряков на секунду замолчал, усмехнулся и, словно подбирая слова, глянул на Лёху чуть мягче.

— Да, кстати… — добавил он уже спокойнее. — Твой «Энвой» под Сантандером сбили. Вроде бы новые мессеры появились. Так что — сочувствую.

Он махнул рукой, как бы отгоняя всю эту муть.

— Ладно. Я же не политинформацию читать пришёл. На том у нас вон товарищ из политпросвета специализируется. Он тебе и про мину расскажет, и про моральный облик водолаза-естествоиспытателя.

Остряков впервые за разговор улыбнулся — почти по-доброму.

— Тебя официально перевели на «ишак». И пришло указание — вы, значит, с Васюком теперь пара в составе морского звена. Так что поздравляю, товарищ истребитель!

Он подмигнул и добавил уже по-деловому:

— Двигайте в Лериду. Там наступление на Сарагосу буксует. Разведчики фашистские летают почти безнаказанно — наши их ни по высоте, ни по скорости не достают. А вот ваши «ишачки» с испанскими моторами — самое то. Бери Васюка, заправляйтесь — и завтра с самого утра стартуйте. Карта у тебя есть? Всё ясно?

Лёха сделал еле уловимое движение плечами. Чего тут непонятного?

«Как-то увлёкся я туризмом в этой Испании»… — удивился Лёха, вспомнив, какими приключениями обернулся прошлый полёт в Лериду всего около месяца назад.

Середина сентября 1937 года. В темных кустах, между ангаром технической службы аэродрома Лос-Альказарес и городом Сан Хавьер.

Закончив играть, Лёха поднял глаза, будто только сейчас вспомнил, ради кого, собственно, взялся за аккордеон. Он медленно оглядел ангар, перебирая лица — кто-то хлопал, кто-то зевал, кто-то шептался с соседом. Но её… не было.

Он раскланялся, сошёл со сцены, шагнул влево, вправо, заглянул за спины испанцев, пытался зацепиться взглядом за тёмные вьющиеся волосы, за знакомое плечо с родинкой — но нет. Испанка словно испарилась.

Разочарование скользнуло по груди холодной полосой. Он даже чуть прижал аккордеон к боку, как щит — мол, ну и ладно, обойдусь.

Солнце уже село, когда он пробирался домой по тёмной тропинке от аэродрома к городку Сан Хавьер. Надо признать, сомнительный дизайн французской музыкальной мысли отыгрался на подаренном аккордеоне в полной мере.

Изделие было неудобным. Увесистый аккордеон бил по бедру, ремень натирал плечо, и каждый шаг отдавался пинком в пояснице. Лёха с ностальгией вспомнил свой любимый Hohner, оставленный в осажденном Сантандере. Впереди мелькнула женская фигура — тонкая, лёгкая, с неповторимой походкой.

Лёха всмотрелся. Ветер дунул в нужный момент, взметнув край платья.

Ого. Он узнал её.

— ¡Señorita! — выкрикнул он, и в голосе прозвучало почти что удивление, перемешанное с радостью.

Она обернулась — и улыбнулась. Та самая улыбка уголками губ, как в ангаре. Лёха догнал её за несколько шагов. В момент остановки проклятая «гармошка» — подарок товарищей по классовой борьбе — хорошенько треснула его по не вполне выздоровевшей заднице, заставив всткикнуть, потерять равновесие и буквально влететь в худенькую испанку.

— Прячетесь от меня, да? — сказал он с притворной обидой, выравнивая дыхание. — Решили бросить героического лётчика в момент его культурного триумфа? Я кстати Лёха. — заулыбался наш ловелас.

— Мария. Я не люблю, когда много глаз, — ответила она. Голос был мягким, обволакивающим. Она хихикнула — негромко, с каким-то почти детским лукавством.

— Ты всегда такой, Алехандро?

— Нет, обычно я гораздо хуже. Просто сегодня праздник.

С заходом солнца воздух стал прохладнее. Девушка чуть поёжилась, и Лёха без слов стянул с плеча куртку и аккуратно набросил ей на плечи. «Гармошка» не упустила момент, она предательски соскользнула с плеча и, описав дугу, попыталась снести легковесную испанку с тропы. Лёха рванул вперёд, поймал её за талию, и они вдвоём, хохоча, отбивались от буйного инструмента. Напоследок «гармошка» огрела Лёху по ноге и была временно усмирена.

— Очень опасное оружие, — сказала испанка, всё ещё смеясь, — особенно против женщин.

Они шли почти в темноте. Разговор перетёк в неспешную болтовню — местами пустую, местами очень личную. За двадцать минут между ними исчезла та невидимая грань, что ещё недавно казалась бетонной стеной.

Аккордеон старался как мог — мешался, бил по ноге, скрипел, лез ремнём под мышку, норовил влезть между ними, словно третий лишний, не понявший, что двое уже мечтают, когда он испарится.

Где-то на повороте тропинки Мария оступилась на рыхлой гальке — и Лёха подхватил её инстинктивно, крепко и нежно. Она не отпрянула. Наоборот — осталась, прижавшись боком, как будто так и надо.

Они остановились.

— А вот теперь, — тихо сказал он, — я точно не ошибся.

Она ничего не ответила — просто потянулась и прижалась к нему. А потом, не отпуская, впилась в его губы с мягкой, но нарастающей страстью. У Лёхи перехватило дыхание, как при перегрузках на пикировании.

Поцелуи становились длиннее, ближе, жарче. Он обнимал её крепче, чувствовал, как она отзывается движением, как её руки находят его шею, грудь, зацепляются за лацкан комбинезона. И всё это время проклятая «политическая гармошка» — тьфу ты, сплюнул про себя Лёха, вот уж привязалась! — умудрялась стучать в бок, лезть между ними, норовить зацепиться за подол её платья, как не в меру назойливый музыкальный свидетель.

— Вклад французских товарищей в отсутствие личной жизни, блин, — пробормотал он сквозь зубы.

Они свернули с тропинки. Там, в тени деревьев, под сенью гудящих от вечерней прохлады крон, стояла старая, чуть покосившаяся лавочка. Лёха окончательно стянул «гармошку» с плеча, опустил её на землю и дал волю рукам.

— Ты очень симпатичный, — смеясь, сказала темноглазая красотка, старательно вытаскивая Лёхины руки и округлостей своего тела — но я же не могу первом свидании!

— Почему? — совершенно искренне удивился Лёха.

«У предыдущих представительниц прекрасного пола таких трудностей как-то не возникало!» — мелькнуло в голове. — Критические дни, что ли… — добавила сомнений вредительская мысль.

Лёха взгромоздил аккордеон в чехле прямо на лавочку, притормозил на миг, потом, с полушутливым поклоном, усадил на него испанку. Она задорно смеялась, уселась, поёрзав попкой, ловко поправив подол платья. Он встал перед ней на шаг ближе, провёл ладонями по её коленям, потом — чуть выше, и ещё выше, ощущая, как её кожа теплеет.

Она подняла на него глаза.

Их дыхание смешалось.

— А это второе свидание. Первое было там, в ангаре, — прошептал на ухо прекрасной испанке наш мачо.

Середина сентября 1937 года. Стоянка истребителей аэродрома Лос-Альказарес.

Ранним утром следующего дня, не успев позавтракать, Лёха появился у своего истребителя, сияя как начищенный самовар на деревенской свадьбе. Выбритые до синевы щеки лоснились на рассветном солнце, глаза нашего героя сверкали и начальство бы могло подумать, что он всю ночь готовился к полёту, если бы не предательски выползавший из-под воротника шикарный лиловый засос на шее ловеласа… Насвистывая что-то бодро-идиотское, он пихнул носком сапога ближайший чехол, под которым мирно сопел Васюк. Тот вздрогнул, пробормотал нечто нечленораздельное и с явным сожалением приоткрыл один глаз.