Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 15

Вдалеке вспухали грязно-серые клубы от разрывов, эсминцы включились в концерт, в попытке защитить транспорты.

— Итальяшки… вам же сюда тоже километров двести пятьдесят от Майорки лететь, — процедил Лёха. — Ну подождите. Я сейчас свой груз скину и вернусь, поучаствовать в вашем празднике жизни!

Он чуть подтянул штурвал, выравнивая машину перед сбросом. В животе зашевелилась холодная злость.

Он аккуратно положил самолёт на левое крыло. Фюзеляж завибрировал, перемазанный штурвал в руках налился тяжестью, словно сам чувствовал, как впереди сгущается светлое будущее.

Машина ровно пошла в снижение, скользя с рёвом, вжимаясь в воздух. Через пару минут Лёха выровнял её на высоте примерно сто пятьдесят метров. Справа, в двух километрах, рассекая волны и оставляя за собой красивую пену, спешили два республиканских крейсера. Самолёт стремительно проходил у них по носу.

Серый корпус мятежного крейсера становился всё больше и отчётливее. До него оставалось ещё две минуты полёта.

С глухим стуком распахнулись створки бомболюка, и тут левая красная лампочка бибикнула дважды. Лёха дал немного левую педаль, выжал и снова выровнял самолёт.

Все лампочки коротко пискнули. Идём ровно.

Он сбросил высоту до тридцати метров. Море неслось под ним чёрно-серым полотном, где с трудом различались гребни волн. А впереди уже виднелась широкая туша крейсера — стальная, с четырьмя огромными башнями, развернутыми в сторону преследователей, с тонкими стволами зениток, нащупывающих свою жертву. Угрюмая и холодная.

Ещё минута. Самолёт нёсся низко над водой на боевом курсе. Ещё минуту — и сброс.

И тут в небе, прямо перед ними, вспыхнула яркая Хиросима.

Это была не «вспышка». Это было ОНО. Ярость солнца, растёкшаяся по воздуху, слепя всё вокруг. Инстинкты сделали всё за него: глаза зажмурились, руки сами собой чуть потянули штурвал на себя — лишь бы не впилиться в воду вслепую.

Самолёт вдруг словно вспух, его тряхнуло, повело, как будто он наскочил на лежачего полицейского в своём стремительном полёте.

Бомбы ушли в свой последний полёт.

Перед глазами Лёхи всё ещё плавали радужные круги — как от сварки, от внезапно включённой дуги прямо в лицо. Сквозь боль и слёзы он потянул штурвал на себя, стараясь перепрыгнуть надвигающуюся тушу крейсера. Он почти не видел, скорее чувствовал, как реагирует самолёт.

Серый корпус крейсера возник прямо перед ними — огромный, страшный, летящий навстречу. Мгновение — и под брюхом самолёта промелькнули башни. Тёмные пятна, грозные, с зияющими жерлами.

И тут что-то стукнуло их в крыло. Глухой удар, будто кто-то снаружи саданул по правому крылу кувалдой. Самолёт дёрнуло, потащило вбок, словно в воздухе кто-то схватил его и потянул. Лёха инстинктивно отработал нарастающий крен.

Сзади, в глубине ревущего неба, что-то резко и яростно хлопнуло — короткий, смачный взрыв, будто кто-то с силой швырнул раскалённую плиту в воду. Самолёт чуть дрогнул от отражённой волны, металлический корпус прозвенел натянуто, как струна.

Лёха не успел даже вздрогнуть, как пришло продолжение. Второй взрыв разорвал тишину мгновением позже — громче, злее. Казалось, удар прошёл прямо сквозь воздух, точно хлыст, с хриплым звоном и сухим гулом. Самолёт повело, затрясло, будто его окатили мощным шквалом сзади.

«Это мы знатно куда-то попали», — только и успел подумать наш герой.

07 сентября 1937 года. Море у алжирского побережья, к северу от мыса Шершель.

Справа, ближе к корме, там, где под палубой стояли строенные торпедные аппараты, внезапно грохнуло так, будто сам бог войны рассерженно хлопнул дверью. Следом — без паузы — второй удар врезался по ушам. Ничуть не слабее первого. Оглушительный, жуткий, с металлическим визгом и утробным рёвом, в борту корабля расцвёл огненный цветок.

Исполинский корпус «Балеареса» вздрогнул всем своим многотонным железным нутром. Палуба встала на дыбы, затем просела, воздух вокруг застонал. Мигеля, стоящего у дальномера, швырнуло, как тряпку — он пролетел несколько метров, ударился о бронированный щит орудия и с воплем скользнул вниз. В глазах потемнело, дыхание сбилось. Что-то внутри жалобно хрустнуло. Когда он попытался вдохнуть, в рёбрах резануло, как шилом.

Он очнулся через несколько секунд, кашляя, задыхаясь, распахивая глаза в сизом, обжигающем дыму.

«Рёбра. Похоже, сломано.» — пронеслось в голове, пока он пытался встать на четвереньки. — «Ну хоть не позвоночник…»

Сквозь гарь и звон в ушах он увидел: ближе к корме — вместо ровной палубы зияла вспоротая дыра. Куски металла были вывернуты наружу, кромки оплавились. Край провала был черен, как горелый хлеб, а вокруг валялись неестественно изогнутые обломки.

Спорное решение проектировщиков — разместить на тяжёлом крейсере аж по два трехтрубных торпедных аппарата с каждого борта, чуть впереди кормовых башен — едва не стало фатальным. Бомба, угодившая рядом с одним из аппаратов, пришлась по заряженной трубе. И если бы взрыв пошёл внутрь — «Балеарес» разорвало бы пополам. Но, по счастливой случайности, люки для стрельбы были открыты, и торпеду почти выбросило за борт. Основная ярость её взрыва ушла наружу. Взрыв с мясом вынес часть борта, разбросал горящие обломки, но броневая перегородка выдержала — внутренние отсеки уцелели. Осколки выжгли всё вокруг, пламя прыгнуло через иллюминаторы.

Мигель встал, пошатываясь, очумело болтая головой, чувствуя, как внутри водят хоровод, пляшут тяжёлые шарики. Тут он увидел: у переборки горели ящики. Те самые. Полыхали ящики с осветительными снарядами, а рядом, плотно прижатые, лежали ящики с боевыми зарядами. Эти идиоты-подносчики сложили всё вперемешку — как на базаре!

— За мной! — заорал Мигель, перешагивая через чьё-то тело, и рванул к ящикам.

Он схватил первый — уже дымящийся — ящик и поволок к борту. Боль в груди резала при каждом шаге, его тошнило, дышать было тяжело — с каждым вдохом его скручивал короткий спазм. Но он дошёл. С трудом приподнял, перевалил через фальшборт и скинул ящик за борт, с облегчением слыша, как тот плюхнулся в воду и исчез в пене.

Он отряхнул ладони о куртку — обжёгся, ладно — и снова, шатаясь, упрямо пошёл к переборке. На полпути из клубов дыма на него выскочил морской пехотинец — здоровенный детина в каске и пробковом жилете. Морпехов на корабле недолюбливали — редко кто любит полицейских, чьи функции они выполняли.

— Хватай ящик! — рявкнул на него Мигель, не узнавая собственного голоса, и, не дожидаясь, сам сгреб ещё один.

Он дотащил ящик к борту и, коротко крякнув, столкнул его в воду. Здоровенный морпех только показался от переборки. Он шагал следом, тяжело дыша, неся ящик в руках.

Снова вернувшись к сложенным ящикам, Мигель осознал — основное они уже выкинули. Остались лишь тлеющие щепки и искры, уже неопасные. И тут сзади раздался жуткий крик.

Мигель резко обернулся.

Ящик в руках морпеха уже не дымился — он горел. Ярко, с треском, с красной каймой пламени, как факел. Морпех взвыл что-то нечленораздельное, схватил его обеими руками и прыгнул с ящиком прямо за борт в разбегающуюся от хода корабля пену — с ревущим куском ада в объятиях.

Уже за бортом грохнул взрыв, и над бортом коротко взвилось пламя.

Глава 8

Тыл особого назначения

07 сентября 1937 года. Море у алжирского побережья, к северу от мыса Шершель.

Проморгавшись и наконец придя в себя после ослепляющей вспышки и встряски, Лёха осторожно потянул штурвал, выравнивая машину. Самолёт, как будто сам приходя в чувство, покачнулся на крыльях, потом повёл себя почти покладисто. Почти.

Лёха аккуратно развернул свой самолет и взглянул вниз.

Крейсер франкистов. Тот самый. Серый гигант закладывал большую дугу и уходил прочь от конвоя. Он больше не отвечал огнём. На правом борту, ближе к корме, зияла свежая, чёрная от гари дыра — приличная, метров пять, если не больше, с обожжёнными краями и вырванными наружу конструкциями. Но, несмотря на такую рану, он двигался полным ходом. Дым из труб стелился над волнами, винты продолжали взбивать пенный след за кормой — крейсер не утратил хода.