Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 14

В принципе, его 120-миллиметровки могли достать до такой высоты. Теоретически. Он об этом читал. Но с этими болванами из Ферроля, набранными в расчёты по принципу «у кого руки не растут из задницы», мечтать о прицельной стрельбе по воздушным целям было даже не фантастикой. Это было бы богохульство. Самолёт чуть снизился, потом, как бы лениво, скользнул на крыло, исчезая за крейсерами. Мигель снова сосредоточился на главной цели — тем более что обстрел со стороны крейсеров стал явно точнее: пару раз столбы воды встали рядом с «Балеарес», и осколки гулко простучали где-то по носу корабля.

Мигель отвёл взгляд от преследователей и снова заметил бомбардировщик. Тот же серебристый силуэт, только теперь он не сверкал высоко в небе, а стелился над самой водой. Он шёл низко, не выше двадцати метров, и курсом прямо на «Балеарес».

— К бою! — рявкнул Донлебун, так что один из подносчиков выронил снаряд… и с трудом подхватил его над самой палубой.

— Тупые скотоложцы! Руки повыдёргиваю! — Мигель перестал себя сдерживать в формулировках.

Дальномерщики, запинаясь, выдали первые установки. Ветер разносил их голоса по палубе, барабаня в уши, как набат. Самолёт уже был не дальше километра.

«Очень близко», — мелькнула мысль в мозгу младшего лейтенанта.

— Огонь! — заорал Мигель, отбрасывая бинокль.

Грохот выстрела первого орудия выдал огненную вспышку и шарахнувшую по ушам ударную волну. Второе его орудие запоздало на долю секунды, но тоже взревело, изрыгнув снаряд. И вдруг — по курсу самолёта вспыхнул яркий шар. Белый, слепящий, как при взрыве гранаты. Через мгновение он с шипением исчез в море, оставляя за собой дымный след.

— Какой идиот зарядил осветительную гранату⁈ — сорвался на визг Донлебун, и в этот момент в уши врезалась истеричная очередь зенитного автомата. Металлический визг, трассеры, рвущие воздух — сначала чуть выше самолёта, потом трассер резко прыгнул вниз, и очередь пересекла его курс. Самолёт дёрнулся вверх, как рыба, пойманная за жабры. Зенитка вдруг чихнула, захлёбнулась, и огненный след трассера оборвался.

И тут от несущегося навстречу самолёта отделились два крошечных предмета.

— Madre de Dios… — прошептал Мигель, сжав кулаки на борту дальномера.

Они падали — нет, не просто падали, а скакали по волнам, как плоские камешки, пущенные сильной рукой. Быстро. Стремительно. И неслись они прямо к его кораблю.

Середина сентября 1937 года. Военно-морской госпиталь Картахены.

У неё получилось.

Любочка стояла в коридоре военно-морского госпиталя Картахены, только что выйдя из операционной, где ассистировала хирургу — очень симпатичный испанец, — мимоходом отметила она и стёрла пот со лба марлевым тампоном. Сквозь гул голосов и грохот носилок в приёмной, сквозь напряжённый, но привычный шум госпиталя она вдруг поймала это простое, чёткое ощущение — у неё получилось.

Получилось выбраться. Получилось перевестись. Получилось уехать «добровольцем».

Особист тогда пыхтел, сопел, бурчал что-то под нос — про дисциплину, про неподконтрольные перемещения, про якобы «связи с международными элементами», но в итоге вредить не стал. Командование, на удивление, молниеносто подписало документы и всячески способствовало. Возможно, сработала рекомендация замначмеда флота — Валерия Афанасьевича, которому она, конечно, понравилась.

Тут Любочка загадочно улыбнулась, лукаво стрельнув вокруг глазками. А может быть, просто совпало, и кто-то наверху решил отправить медика в Испанию — и почему бы и не её?

Как бы там ни было, спустя два месяца после той злополучной фразы она стояла вот здесь — в Картахене, в белом халате, со слегка трясущимися руками, но совершенно счастливая. И с чувством, которого ей давно не хватало: чувством, что она управляет своей жизнью.

Испания… Она и не представляла, насколько она другая. Неведомая, обжигающе яркая, почти сказочная. Не как на плакатах — а настоящая. Пыльная, шумная, жгучая, пёстрая. Когда они только высадились в порту, она, несмотря на усталость, шла с фанерным чемоданом, не отводя глаз — всё было чужим и прекрасным. Рыбаки на берегу, гудки катеров, виноград на жарком базаре, и лица — такие непохожие, и всё же… такие тёплые.

Её направили в морской госпиталь Картахены — и она сразу почувствовала, что церемониться тут с ней никто не будет. Ассистировать в операционной — пожалуйста. Шить раны, промывать ожоги, вытаскивать осколки — с первого дня. Опыта у неё, конечно, было… кот наплакал. Но хотя губы у неё иногда и тяслись, руки не дрожали. А уж когда в первый же день испанский доктор с усами буркнул ей «¡Rápido, doctora!» — и она поняла, о чём он. — «Быстро, врачиха!» — Люба ощутила себя на месте.

Язык? Она и сама не поняла, как стала его впитывать. Всё шло через уши, через пальцы, через глаза. Какой-то внутренний переводчик включился, может, от переутомления, может, от злости. А может, от радости. Всё было другим. Даже кухня. Да, с продуктами было напряжённо — война. Но виноград был сладкий, хлеб — с хрустящей коркой, а кофе… кофе был чёрный, как «ж**ппе-у-нехра» — Люба применила какой-то сложный медицинский термин, и бодрил лучше морфия.

И, конечно, мужчины…

Тут она чуть улыбнулась. Нет, ничего такого. Дальше взглядов и пары слишком уж долгих рукопожатий дело пока не заходило. Но… было приятно. Это простое, доброжелательное внимание здесь казалось почти лаской. Смотрели, иногда говорили что-то мягко, с этим их обволакивающим испанским r. Даже свои, советские военно-морские товарищи радовали борьбой за её внимание. И ей это нравилось.

«Кто знает…» — с медицинской циничностью подумала Любочка. — «Вон сколько девочек нашли тут себе мужиков. А чем я хуже?»

Любочка выдохнула, сбросив с плеч напряжение прошедшей операции, и, разминая затёкшие пальцы, оглянулась по сторонам. Коридор был пуст — за окнами уже темнело, дежурная смена только собиралась заступать, и в госпитале стояла редкая тишина. Она уверенно шагнула в сторону санитарного блока, по-нашему — просто в сор…

Военврач третьего ранга Любовь Аркадьевна ловко подтянула хлопчатобумажные штанишки на завязочках — форма у них тут была своя, смесь удобства с медицинской самодеятельностью. Затем аккуратно поправила выбившуюся прядь, мельком глянув в зеркало над раковиной, и хмыкнула — усталая, но красивая.

«Скоро заступать. Надо бы подготовиться. А то раз и снова в бой, так и не успеть можно… построить коммунизм!» — советский доктор уверенно толкнула дверь, за которой блестело эмалированное изделие классической английской формы с высоким бачком под потолком и блестящей цепочкой… И даже запах был… ну, терпимый.

07 сентября 1937 года. Море у алжирского побережья, к северу от мыса Шершель.

Лёха дважды щёлкнул тумблером на панели приборов, мигнув лампочкой — коротко, почти весело, как если бы это был звонок в парадной, а не сигнал к боевому заходу. Затем, наклонившись вперёд и почти согнувшись, заглянул в крошечное окошко к штурману в разделяющей их переборке. Он скорчил рожу, замахал рукой и, выпучив глаза, показал кулак, а затем резко растопырил пальцы — мол, пошли крошить фашистов.

Если бы кто-нибудь вменяемый, знакомый с языком глухонемых, увидел эту немую пантомиму — его бы точно хватил кондратий. Но лейтенант Саша, просидевший скрючившись в своей конуре весь полёт, только заулыбался в ответ — радостно, пусть и с оттенком нервности. И, не поднимаясь, показал вверх большой палец.

«Хммм», — подумал Лёха. «Ничего более осмысленного в голову не пришло.»

Снова прикинув маршрут захода на крейсер, Лёха скривился так, что у него на лбу обозначились две яростные складки. Краем глаза он заметил справа вдали движение — над морем, на небольшой высоте, тройка светло-серых трёхмоторных бомбардировщиков нагло и беззастенчиво пёрла в атаку.

— Сука… — выдохнул он сквозь зубы. — Я тут с бомбами тащусь, как ишак беременный, пукнуть лишний раз боюсь, а эти сраные пипистроне парадным строем на наши транспорты маршируют.