Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил - Страница 16
- Предыдущая
- 16/55
- Следующая
Я сбросил рубаху, ощущая, как кожа горит. Каждый мускул натянулся, как тетива перед выстрелом.
— Не борись с ней, — урчал волк внутри. — Она — часть тебя. Научись слушать.
Я закрыл глаза.
Внутри — рёв. Ярость. Голод. Тысячи лет звериной памяти, требующей выпустить когти, разорвать, вонзить зубы в плоть...
— Нет, — прошептал я сквозь стиснутые зубы.
Контроль.
Не подавление, не борьба — диалог. Я представлял её — эту силу — как бурную реку. Можно пытаться перегородить её плотиной, и тогда она сметёт всё. А можно направить по руслу.
Первый шаг. Пальцы сжались в кулаки — но не для удара. Я чувствовал, как когти рвутся наружу, но удерживал их, заставляя лишь слегка удлиниться, заостриться.
Второй шаг. Зрение. Мир вспыхнул в серебристых тонах, но я не дал ему поглотить себя. Очертания деревьев остались чёткими, не расплываясь в зверином хаосе.
— Хорошо, — прошептал я.
И тогда она — эта сила — впервые ответила.
Не яростью. Не болью.
Согласием.
Я открыл глаза. Руки были человеческими — но теперь я знал, что в любой момент смогу... изменить их. По своей воле.
Вдалеке завыл настоящий волк — будто почуял сородича. Я ухмыльнулся.
Теперь у меня есть ещё один козырь.
И Ратибор об этом не узнает.
Пока не станет слишком поздно.
Глава 8 Мёд и сталь
Княжий двор действительно гудел, как растревоженный улей. В воздухе витал запах конского пота, дорогих духов и чего-то прогорклого — словно сама жадность имела аромат.
Я стоял в тени ворот, наблюдая, как Никитины внуки, красные от напряжения, перекатывают бочонки с мёдом по деревянным мосткам. Один из них — младшенький, Гришка — поскользнулся, и золотистая струйка тут же выплеснулась из-под крышки.
— Тише, черти! — прошипел Никита, хватаясь за повязку на руке. Кровь уже проступила сквозь холст — напоминание о вчерашнем "визите" Ратиборовых людей.
Я молча поправил рукав новой рубахи — шёлк, купленный в городе за последние серебро, скользил по коже непривычно, почти вызывающе.
— Не пойму, зачем ты подносишь дары этому упырю, — староста скривился, будто от зубной боли.
Я не ответил сразу. Вместо этого провёл пальцем по крышке ближайшего бочонка, слизнул каплю мёда с подушечки. Сладкое, с лёгкой горчинкой — наш, ольховский, лучший в округе.
— Ты же сам учил, — наконец сказал я, глядя куда-то поверх голов толпы, — чтобы сразить змею, сначала очаруй её взор.
Воздух княжего двора внезапно сгустился, наполнившись запахом страха и потных ладоней. Свист рассек пространство – и черная стрела с багровым опереньем вонзилась в землю у моих сапог, дрожа от удара, как разъяренная змея.
– Ольхович!
Голос Добрынича прокатился по площади, заставив торговцев инстинктивно шарахнуться в стороны. Сам он вывалился на крыльцо трактира, похожий на взбешенного медведя – лицо багровое от хмеля и ярости, кафтан перепачкан сажей и чем-то темным, липким. В его налитых кровью глазах читалось не просто пьяное бешенство – животный страх, почуявший угрозу.
– Ты что, пес смердячий, творишь?! – взревел он, швыряя в нас осколки разбитой кружки. Черепки звякнули о мои сапоги. – Здесь моя вотчина! Мои пошлины!
Я медленно наклонился, подбирая самый крупный осколок. Грубая глина, знакомый рельеф – этот кувшин был сделан в моей мастерской за селом, где гончары до сих пор ставили волчий знак под ободком. В моих пальцах черепок вдруг стал тяжелее, словно вобрал в себя всю несправедливость этих лет.
– Твои? – Я нарочито медленно перевернул осколок, выставляя напоказ выцарапанную печать. Солнце блеснуло на рельефном знаке – волк, вставший на дыбы. – Любопытно. А здесь печать Ольховичей.
Толпа замерла в оцепенении. Даже княжеские мытари, только что с азартом игроков пересчитывавшие монеты, застыли с открытыми ртами. В наступившей тишине было слышно, как где-то у коновязи нервно бьет копытом жеребец.
Добрынич побледнел как смерть. Его жирные пальцы судорожно сжали рукоять ножа за поясом, но было уже поздно – он понял.
Я привез не просто мед.
Я привез доказательство – что вся его "вотчина" построена на краже. Каждый кувшин, каждая кружка в этом трактире, каждая монета в его сундуках – все это было сделано на землях Ольховичей, украдено, как он украл свободу моих людей.
Грязь княжеского двора впитала в себя кровь, пот и серебро десятилетий. И теперь она жадно впитывала унижение Добрынича, распластавшегося у всех на виду. Его кафтан, расшитый когда-то золотыми нитями, теперь представлял жалкое зрелище – перепачканный в навозе и пыли, он больше походил на шкуру дохлой собаки.
– Врешь, как пес! – захлебываясь яростью, он попытался подняться, но его тучное тело предательски дрогнуло. – Я законный...
Слова застряли у него в глотке, когда он увидел мои глаза. В них горело то, чего не мог понять этот выживший из ума казнокрад – спокойная уверенность хищника, знающего, что добыча уже в капкане.
Толпа, еще минуту назад дрожавшая перед Добрыничем, теперь превратилась в судей:
– Так ему, кровопийце!– Давно пора!– Ольхович-то правду молвит!
Смех нарастал, как волна, смывая последние остатки страха перед этим некогда всесильным человеком. Даже его собственные холопы отводили глаза, стараясь не встречаться с ним взглядом.
И в этот момент раздался скрежет железа.
Княжеские ворота, украшенные коваными ликами стражей преисподней, распахнулись с такой силой, что казалось – сам ад выпустил свое дыхание. Из проема вышел глашатай в багряном плаще, его лицо было непроницаемо, как маска.
– Мирослав Ольхович, – его голос, усиленный акустикой каменных стен, прокатился по площади, заставив всех замолчать. – Князь изволит видеть тебя пред своим лицом.
Внезапная тишина стала громче любого крика. Все взгляды устремились ко мне. Я медленно выпрямился, ощущая, как Никита замер за моей спиной, его пальцы судорожно сжали мою плащаницу. Добрынич в этот момент застыл в грязи, его глаза округлились от ужаса. Толпа же затаила дыхание, понимая – сейчас решится судьба всей округи.
Я сделал шаг вперед. Всего один шаг. Но в нем была вся тяжесть моего рода, вся боль потерянных лет, вся ярость волка, которого слишком долго держали на цепи.
– Веди, – сказал я глашатаю, и это прозвучало не как согласие, а как приказ.
За моей спиной раздался звон – это Никита выронил из дрожащих рук тот самый черепок с печатью. Он разбился вдребезги, рассыпавшись на сотни осколков – как разлетелась вдребезги ложь Добрынича.
Каменные стены княжеских покоев впитывали свет, словно губка кровь. Я шел по узкому коридору, где тени причудливо извивались на стенах, цепляясь за меня когтистыми пальцами, факелы потрескивали, выбрасывая искры, будто предупреждая об опасности, воздух пах сыростью, ладаном и чем-то металлическим - возможно, кровью.
Мои сапоги глухо стучали по каменным плитам, и с каждым шагом мое сердце колотилось все яростнее, будто пыталось вырваться из клетки грудной клетки. Пальцы непроизвольно сжимались, и я чувствовал, как под ногтями зашевелилась волчья сила. Спину вдруг покрывала испарина, несмотря на холод, царящий в этих стенах.
Глашатай шел впереди, его багряный плащ развевался, как окровавленное знамя. Внезапно он остановился у массивных дубовых дверей, украшенных ликами святых, чьи глаза казались слезящимися в тусклом свете.
"Это не ловушка", - повторил я про себя, ощущая, как в груди разгорается знакомый огонь.
Это был суд.
Но не тот, где судят.
А тот, где вершат.
И впервые за долгие годы унижений - ход был за Мирославом.
Двери со скрипом распахнулись, выпуская навстречу волну теплого воздуха, пахнущего дорогими винами, жареным мясом, страхом и властью.
Я переступил порог княжьего зала.
- Предыдущая
- 16/55
- Следующая