Господин следователь 9 (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 4

А в сенях, между тем, раздались женские голоса, цокот каблучков. Мы с Василием переглянулись. Неужели?

А в избу влетели две барышни…

— Ваня!

— Ванечка!

Девчонки подбежали ко мне и принялись целовать в обе щеки. Но Анька чмокнула один раз и отступила, а вот Леночка не останавливалась — даже в губы поцеловала, чем привела в смущение и меня, и Абрютина. Но невесте можно.

— Лена, ты осторожнее, — зашипела Анька, слегка отстраняя свою учительницу, которая в запале едва не дернула меня за раненую руку.

Вот, Елена Георгиевна для бывшей кухарки уже и Леной стала, да еще и прилюдно. Придется выговор сделать.

— Ванечка, прости… — расстроилась Лена, смущаясь и опять принимаясь меня целовать.

Василий Яковлевич смутился окончательно и, подхватив под руку Аньку, собрался ретироваться, но наткнулся еще на одного гостя.

— А где умирающий? — зычно спросил Федышинский. — Ни гроба не вижу, ни савана.

Обе барышни мгновенно ощетинились.

— Михаил Терентьевич, сколько вас можно просить, чтобы не повторяли глупые шутки? — нервно спросила Лена.

— Вот именно, — поддакнула Аня, выискивая что-то взглядом. Уж не ухват ли?

— А кто поднял спозаранку старого и больного человека? — хмыкнул Федышинский. — Кто кричал — мол, Михаил Терентьевич, собирайтесь, там нашего Ванечку убили? Если убили, то куда спешить? Не помню, чтобы покойники от лекарей убегали. Живые — было дело. И Ванечка ваш — живехонек и здоровехонек.

— Да, милые барышни, а что вас сюда привело? — спохватился-таки господин исправник, вспомнив, что он здесь самый главный и ему полагается все знать. Особенно, про утечку информации из его ведомства. Велено же было Смирнову не болтать.

Девчонки переглянулись, а Лена кивнула:

— Аня, рассказывай.

— Батька ко мне чуть ли не в полночь прибежал, — начала излагать Анька. — Говорит — работу поздно закончил, шел мимо полицейского участка. А там мужик знакомый из Избищ матерится — мол, дезертира привез, а обратно в ночь ехать не хочется, придется на ночлег становиться. И кабак закрыт, выпить негде. Батька-то у меня добрый, да и мужика знает — тот уголь иной раз привозит, говорит — раз так, то пойдем ко мне, заночуешь. Спрашивает — а что за дезертир? А тот ему — так Петька Опарышев из армии сбег, в старой бане прятался, а когда ловили, так он в вашего следователя из ружья и пальнул. Так пальнул, что прямо в грудь и попал, крест вдавил. В дом старосты отвезли. Ежели до завтра доживет, то хорошо, а нет — дай бог ему царствия небесного. Следователь-то молодой еще, говорят, что человек он хороший, за справедливость стоял, но господь-то таких к себе сразу и прибирает. Батька спрашивает — а доктор у вас есть? Или фельдшер? А тот — мол, доктор один, на две больницы, фершал редко трезвым бывает, в Ольхове акушерка есть, которая у баб роды принимает. Дурак Петька, добром бы сдался, так только тюрьма, а теперь его и повесить могут — следователь-то и сам не прост, а еще отец у него целым министром служит. Батька, как услышал, сразу ко мне. Меня поднял, потом в земскую больницу побежал, а там, по ночному времени, никого и нет. Я переполошилась, побежала к дяде Антону. А тот — сам, дескать, толком не знаю. Дезертира да, привезли, городовой Смирнов сказал — мол, Иван Александрович в руку ранен и в грудь. Вроде, ничего страшного. Отлежится, сам и приедет. А я думаю — как же ничего страшного, если в грудь? Тут я к Лене, то есть, к Елене Георгиевне, побежала. Бегу, а она уже сама навстречу.

Аня замолкла и кивнула подружке:

— Лена, давай, теперь ты.

— А меня с тетей Дуняша напугала — горничная, — начала свой рассказ Леночка. — Она у нас в доме с утра и до вечера служит, а ночевать домой ходит, к родителям. А ее родители в Благовещенском соборе прислуживают — воск из подсвечников выскребают, полы моют, дорожки вокруг храма чистят. Вот, стало быть, Дуняша домой пришла, а родители ей — осталась твоя хозяйка без жениха, насмерть убили.

Леночка сделала паузу, искоса посмотрела на меня, потом продолжила:

— Дуняша нашего Ивана Александровича очень любит — он ей конфетки дарил, она его песни слушала — всегда плакала. А тут, такое дело — убили! И сведения, со слов родителей, верные: просвирня в соборе соседке городового Смирнова сватьей приходится, а жене Смирнов сам рассказал. Дескать, дело так было — полиция в Выксе разбойников ловила. Мол — целая банда была, человек двадцать, грабили, убивали, коней крали и цыганам сводили. А полицейских всего четверо, вместе с исправником, а с ними следователь. Но все равно, молодцы — загнали разбойников в лес, потом перестрелка была. Всех убили, одного живым взяли, в город привезли. А вот Ивана Александровича не уберегли. А следователь-то герой. Атаман шайки чуть было всех не порешил — силач был, так Иван Александрович его поленом огрел. Но последний из разбойников выстрелить успел и, прямо в грудь попал.

При слове полено я чуть не заплакал. Ну далась же черепанам это полено!

Нет, я допускал, что задержание дезертира и мое ранение обрастет слухами и домыслами, но, чтобы с такой фантазией? Что любопытно — в том варианте, который изложил мужик-возчик Анькиному отцу, еще можно отыскать истину, а вот дальнейшее повествование — голимый фольклор.

Еще поразила скорость распространения слухов. Смирнов привез беглого Петьку Опарышева вчера. Вряд ли они приехали в Череповец раньше шести часов вечера. А тут — бац, уже все знают, да еще с такими подробностями! Может, вместо того, чтобы воровать чужие книги, начать сочинять «Сказания о доблестном следователе Чернавском»?

Леночка Бравлина, посмотрела на меня карими глазками и закончила:

— Я к Ане побежала, а та сама мне навстречу бежит. Мы вначале к Ивану Андреевичу, за коляской и кучером, а потом к Михаилу Терентьевичу. Разбудили его, а как рассветать стало, так и выехали.

— Михаил Терентьевич ехать не хотел, — наябедничала Анька. — Говорил — мол, ерунда все, напридумывали. Если бы что-то случилось, так ко мне бы городовой к первому и прибежал — дескать, следователя надо заштопать.

Тут подал голос и сам эскулап. Федышинский, ни капельки не смутившийся Анькиными словами, строго сказал:

— Давайте-ка милые барышни, а еще и господин исправник — идите-ка все отсюда. Уж коли я приехал, то надо раненого осмотреть. А вас здесь слишком много, чтобы работать. Брысь!

Боже ты мой! Две девчонки подняли на уши и городского голову, и старого лекаря. Мне даже стыдно стало, что я тут живой-здоровый. А еще — в нижней рубахе. Впрочем, Анька меня не раз видела в неглиже, да и Леночка тоже. Правда, только один раз.

— Михаил Терентьевич, может, мы с вами лучше в горницу пойдем? — предложил я. — Там вам спокойнее будет. А господин исправник барышням пока ситуацию разъяснит.

Оставив бедного Василия объяснять и рассказывать девчонкам обстоятельства ранения следователя, мы удалились в горницу. Федышинский, разумеется, даже руки не соизволил помыть, а только кивнул.

— Рубаху снимайте.

Я немного покряхтел — все-таки, рука ранена, а лекарь даже не подумал помочь, но сумел снять с себя нательную рубашку. Чего ж она тесная-то такая? Когда надевал, было легче.

Пока разоблачался, лекарь ворчал:

— Услышал, что Чернавского застрелили — уж как я обрадовался, вы себе даже не представляете! Прямо-таки, боженька босичком по душе прошел. У меня такое бывает, когда с похмелья первую рюмочку примешь! Подумал — есть ведь еще в жизни счастье! Да, погорюем немножко, поплачем — как же без этого? Зато потом мы вас похороним, ежели, разумеется, папенька с маменькой не захотят ваше тело в Новгород отвезти, да на родовом кладбище схоронить. Есть у вас родовое кладбище? (А кто его знает? Должно быть, но оказии не было навестить могилы предков.) А у нас, я вам сам и местечко присмотрю, такое, чтобы не сыро было, и червячков поменьше. Но они все равно до вас доберутся — поверьте старому цинику. Похороним, отпразднуем… Кхе… Хотел сказать — помянем господина следователя. Зато потом настанет тишь да гладь, да божья благодать. И убийц у нас не будет, и работы старику меньше.