Фиеста (И восходит солнце) - Хемингуэй Эрнест Миллер - Страница 6

Я зажег прикроватную лампу, потушил газ и открыл широкие окна. Кровать стояла у дальней от окон стены, я сел у кровати и разделся при открытых окнах. По улице проехал по трамвайным путям ночной поезд, развозивший овощи по рынкам. Этот шум донимал меня по ночам, когда не спалось. Раздеваясь, я видел себя в зеркале большого платяного шкафа возле кровати. Типично французская меблировка. Вполне практичная. Вот же угораздило меня с этим ранением! Пожалуй, это забавно. Я надел пижаму и лег в постель. Вскрыл бандероли и вынул две газеты о корриде. Одна была оранжевой. Другая – желтой. Новости в обеих одинаковые, так что с какой ни начни, другая будет лишней. «Ле-Ториль» была получше, и я начал с нее. Прочел от и до, включая пти-корреспонданс[21] и кроссворды о корриде. Я задул лампу. Возможно, удастся заснуть.

В голову полезли мысли. Старые сожаления. До чего паршиво вышло с этим ранением, да еще на таком ерундовом авиафронте, как итальянский! В итальянской больнице мы решили основать общество. Оно смешно звучало по-итальянски. Интересно, что стало с другими, с итальянцами? Это было в Оспедале-Маджиоре[22] в Милане, в Падильоне-Понте. Соседний корпус назывался Падильоне-Зонда[23]. Там стояла статуя Понте, а может, Зонды. Там меня навестил полковник связи. Забавно получилось. Первая из всех забавностей. Я был весь забинтован. Но ему уже сказали про меня. И тогда он произнес прекрасную речь: «Вы, иностранец, англичанин (любой иностранец – англичанин), отдали больше чем жизнь». Что за речь! Я бы повесил ее у себя в конторе, с подсветкой. Но полковник ни разу не засмеялся. Наверно, представлял себя на моем месте. «Che mala fortuna! Che mala fortuna»[24]!

Наверно, я никогда всерьез не думал об этом. Стараюсь просто жить и никому не докучать. Вероятно, у меня бы получилось, если бы я не наткнулся на Бретт, когда меня переправили в Англию. Похоже, ей хочется только того, чего нельзя получить. Что ж, люди так устроены. К черту людей! Католическая церковь предлагает ужасно хорошее решение. Во всяком случае, хороший совет. Не думать об этом. О, совет потрясающий! Попробуй иногда следовать ему. Попробуй.

Я лежал без сна, думая о всяком, и разум перескакивал с предмета на предмет. Когда мне это надоело, я стал думать о Бретт, и другие мысли отступили. Я думал о Бретт, и разум никуда не перескакивал, а скользил, словно на волнах. Затем я вдруг расплакался. Затем мне полегчало, и я лежал в постели, слушая, как тяжелые вагоны лязгали по рельсам, а потом заснул.

И проснулся. На улице скандалили. Я прислушался, и один голос показался мне знакомым. Я надел пижаму и вышел за дверь. Внизу ругалась консьержка. Она была не в себе. Я услышал свое имя и окликнул ее.

– Это вы, моншер Барнс? – спросила консьержка.

– Да. Это я.

– Тут какая-то баба всю улицу перебудила. Куда это годится среди ночи! Говорит, вас хочет видеть. Я сказала, что вы спите.

Затем я услышал голос Бретт. Спросонья мне показалось, что это Жоржетт. Не знаю почему. Она ведь не знала моего адреса.

– Вы могли бы впустить ее?

Бретт поднялась по лестнице. Я увидел, что она здорово пьяна.

– Глупо себя повела, – сказала она. – Такая вышла свара! Слушай, ты же не спал, а?

– А что, по-твоему, я делал?

– Не знаю. Сколько времени?

Я взглянул на часы. Было полпятого.

– Понятия не имела, который час, – сказала Бретт. – Слушай, можно человеку сесть? Не сердись, милый. Только вырвалась от графа. Он привез меня сюда.

– И как он?

Я доставал бренди, содовую и бокалы.

– Мне немножко, – сказала Бретт. – Не спаивай меня. Граф? Вполне. Он свой, вполне.

– Так он граф?

– Твое здоровье. Знаешь, пожалуй, что граф. Во всяком случае, достоин. Знает до хрена о разных людях. Не знаю, откуда он все это взял. Держит сеть кондитерских в Штатах.

Бретт приложилась к бокалу.

– Кажется, он назвал это сетью. Что-то вроде того. Раскинул сеть. Немного рассказал об этом. Чертовски интересно. Но он свой. О, вполне. Несомненно. Это всегда видно.

Она снова приложилась.

– И каким боком я влезла во все это? Ты ведь не сердишься? Он, знаешь, помогает Зизи.

– Зизи тоже настоящий герцог?

– Я бы не удивилась. Знаешь, греческий. Но художник паршивый. Мне больше понравился граф.

– Где ты с ним была?

– О, везде. Это он привез меня сюда. Предлагал мне десять тысяч долларов, чтобы я поехала с ним в Биарриц. Сколько это в фунтах?

– Около двух тысяч.

– Уйма денег! Я ему сказала, что не могу. Он ужасно мило к этому отнесся. Сказала ему, что знаю слишком много людей в Биаррице.

Бретт рассмеялась.

– Слушай, не быстро же ты разгоняешься, – сказала она.

Я только пригубил бренди с содовой. Сделал большой глоток.

– Так-то лучше, – сказала Бретт. – Очень забавно. Затем он захотел, чтобы я поехала с ним в Канны. Сказала ему, что знаю слишком много людей в Каннах. Монте-Карло. Сказала ему, что знаю слишком много людей в Монте-Карло. Сказала ему, что везде знаю слишком много людей. И это почти правда. Так что попросила отвезти меня сюда.

Она посмотрела на меня, положив руку на стол, подняв бокал.

– Не смотри так, – сказала она. – Сказала ему, что люблю тебя. И это тоже правда. Не смотри так. Он чертовски мило к этому отнесся. Хочет отвезти нас на обед завтра вечером. Хочешь поехать?

– Почему нет?

– Мне сейчас надо идти.

– Почему?

– Я только хотела увидеть тебя. Чертовски глупая идея. Хочешь, оденься и спускайся? У него машина чуть дальше по улице.

– У графа?

– Собственной персоной. И шофер в ливрее. Будет катать меня и отвезет на завтрак в Буа. Корзины с едой. Накупил у Зелли. Дюжина бутылок «Мамма». Соблазнишься?

– Мне надо работать с утра, – сказал я. – Я уже слишком отстал от вас, чтобы догнать и поддерживать веселье.

– Не говнись.

– Ничего не могу поделать.

– Точно. Передать от тебя слова нежности?

– Как хочешь. Однозначно.

– Доброй ночи, милый.

– Можно без сантиментов.

– Я больна тобой.

Мы поцеловались на прощанье, и Бретт задрожала.

– Мне лучше уйти, – сказала она. – Доброй ночи, милый.

– Тебе не надо уходить.

– Надо.

Мы снова поцеловались на лестнице. Я кликнул консьержку, и она что-то проворчала из-за двери. Я поднялся к себе и смотрел из открытого окна, как Бретт идет по улице к большому лимузину, ждавшему ее у тротуара, под дуговым фонарем. Она села в него и уехала. Я отвернулся от окна. На столе стоял пустой бокал и еще один, недопитый. Я отнес оба на кухню и вылил недопитое виски с содовой в раковину. Погасил газ в столовой, сел на кровать, скинул тапки и лег. Вот она, Бретт, по которой я лил слезы! Затем я представил, как она идет по улице, удаляясь от меня, и садится в машину, и вскоре, ясное дело, мне стало хреново. Ужасно легко быть невозмутимым при свете дня, но ночью – другое дело.

Утром я прогулялся по бульвару до Рю-Суфло и выпил кофе с бриошами. Утро выдалось прекрасное. В Люксембургском саду цвели конские каштаны. В воздухе витало приятное предвкушение жаркого дня. За кофе я читал газеты, а потом закурил. Цветочницы с рынка раскладывали дневную партию. Мимо шли студенты: кто в юридическую школу, кто в Сорбонну. Бульвар был запружен трамваями и людьми, спешившими на работу. Я сел в автобус S и доехал до Мадолен, стоя на задней площадке. От Мадолен я пошел по бульвару Капуцинок в сторону Оперы, к моей конторе. Прошел мимо продавцов лягушек-прыгушек и боксеров-марионеток. Обошел юную помощницу, державшую крестовину с нитками. Она стояла глядя в сторону, и нитки свисали у нее из сложенных рук. Продавец уговаривал на покупку двоих туристов. Еще трое стояли и смотрели. Передо мной шел человек, толкавший ручной каток, оставляя за собой на тротуаре слово «CINZANO» влажными буквами. Кругом люди шли на работу. Приятно было идти на работу со всеми. Я перешел авеню и повернул к конторе.