Фиеста (И восходит солнце) - Хемингуэй Эрнест Миллер - Страница 5

– Куда ему сказать? – спросил я.

– Ой, скажи, пусть покатает.

Я сказал вознице ехать в парк Монсури и захлопнул дверцу за Бретт. Она уселась в углу и закрыла глаза. Я сел рядом. Кэб дернулся и покатил.

– Ох, милый, как же я несчастна! – сказала Бретт.

Мы поднялись на холм, миновали освещенную площадь, въехали в темноту, продолжая одолевать холм, затем выехали на ровную темную улицу за Сент-Этьен-дю-Мон, плавно покатили по асфальту, мимо деревьев и автобуса, стоявшего на Пляс-де-ля-Контрескарп, и повернули на булыжную Рю-Муфтар. По обе стороны тянулись освещенные бары и допоздна открытые лавки. Мы сидели врозь, но на старой улице так трясло, что мы задевали друг друга. Бретт сидела без шляпы, откинув голову. Я видел ее лицо в свете из открытых лавок, затем стало темно, а затем я отчетливо увидел ее лицо на Авеню-де-Гоблен. Улица была разворочена, и на трамвайных путях работали люди в свете ацетиленовых горелок. В ярком свете горелок белели лицо Бретт и длинная линия шеи. Снова стало темно, и я поцеловал ее. Наши губы крепко сомкнулись, а затем она отвернулась и вжалась в угол сиденья, подальше от меня. Голова ее была опущена.

– Не прикасайся ко мне, – сказала она. – Пожалуйста, не прикасайся.

– В чем дело?

– Я не могу.

– Ох, Бретт.

– Ты не должен. Ты должен знать. Я не могу, и все. Ох, милый, пойми, пожалуйста!

– Ты не любишь меня?

– Не люблю? Да я вся в желе превращаюсь, когда ты меня касаешься.

– Мы ничего не можем с этим поделать?

Теперь она сидела с прямой спиной. Я приобнял ее, она прильнула ко мне, и нам немного полегчало. Она смотрела мне в глаза таким взглядом, от которого перестаешь понимать, кто на тебя смотрит. Эти глаза будут смотреть на тебя даже после того, как все глаза на свете отвернутся. Она смотрела так, словно была готова взглянуть в лицо чему угодно, а ведь она так многого боялась.

– И мы ни черта не можем с этим поделать, – сказал я.

– Я не знаю, – сказала она. – Я не хочу опять так мучиться.

– Нам лучше держаться друг от друга подальше.

– Но, милый, мне нужно видеть тебя. Дело не только в этом, ты же понимаешь.

– Да, но все сводится к этому.

– Это я виновата. Мы ведь расплачиваемся за все свои проступки?

Все это время она смотрела мне в глаза. Ее глаза бывали разной глубины и порой казались совсем мелкими. Теперь же они были бездонными.

– Как подумаю, сколько ребят мучились из-за меня! Теперь я за это расплачиваюсь.

– Не говори ерунды, – сказал я. – К тому же случившееся со мной, по идее, забавно. Я совсем не думаю об этом.

– Ну конечно. Готова поспорить.

– Что ж, хватит об этом.

– Когда-то я тоже над этим смеялась. – Она уже не смотрела на меня. – Друг брата вернулся таким из Монса. Это казалось охренеть каким смешным. Ребята ничего не понимают, да?

– Да, – сказал я. – Никто никогда ничего не понимает.

Мне ужасно надоела эта тема. В свое время я, кажется, рассмотрел ее со всех углов, включая и тот, под которым определенные ранения или увечья служат предметом шуток, сохраняя всю свою серьезность для постра-давших.

– Это забавно, – сказал я. – Очень забавно. Как и быть влюбленным тоже забавно.

– Ты думаешь?

Ее глаза снова обмелели.

– Не в том смысле забавно. А в том, что это приятное чувство.

– Нет, – сказала она. – Я думаю, это сущий ад.

– Хорошо, когда мы вместе.

– Нет. Я так не думаю.

– Ты этого не хочешь?

– Я не могу без этого.

Теперь мы сидели как чужие. Справа был парк Монсури. Тот ресторан, в котором бассейн с живой форелью и ты сидишь и смотришь на парк, был закрыт и темен. Возница оглянулся на нас.

– Куда хочешь поехать? – спросил я.

Бретт отвернулась.

– О, поезжай в «Селект».

– Кафе «Селект», – сказал я вознице. – Бульвар Монпарнас.

Мы поехали дальше и обогнули Бельфорского льва, охранявшего Монружскую трамвайную ветку. Бретт смотрела прямо перед собой. На бульваре Распай, когда показались огни Монпарнаса, Бретт сказала:

– Ты очень рассердишься, если я попрошу тебя кое о чем?

– Не говори глупостей.

– Поцелуй меня еще раз, пока мы не приехали.

Когда такси остановилось, я вышел и расплатился. Бретт надела шляпу и тоже вышла. Она подала мне руку. Рука у нее дрожала.

– Ну что, вид у меня совсем жуткий?

Она опустила пониже свою мужскую фетровую шляпу и направилась к бару. Там, у бара и за столами, была бо́льшая часть толпы из дансинга.

– Привет, ребята, – сказала Бретт. – Я собираюсь выпить.

– О, Бретт! Бретт! – К ней протолкался маленький грек, портретист, называвший себя герцогом, хотя все звали его Зизи. – Должен сказать вам что-то замечательное.

– Привет, Зизи, – сказала Бретт.

– Хочу представить вас другу, – сказал Зизи.

Подошел толстяк.

– Граф Миппипополос – мой друг, леди Эшли.

– Здравствуйте, – сказала Бретт.

– Что ж ж, ваша милость хорошо проводит время в Париже? – спросил граф Миппипополос, у которого на цепочке от часов висел зуб лося.

– А то! – сказала Бретт.

– Париж – замечательный город, само собой, – сказал граф. – Но полагаю, вы и в Лондоне проводите время с размахом.

– О, да, – сказала Бретт. – Еще с каким!

Из-за стола меня позвал Брэддокс.

– Барнс, – сказал он, – давай, выпей. Эта твоя девушка устроила страшную свару.

– Из-за чего?

– Дочка хозяев что-то сказала. Такая вышла свара. Знаете, она держалась молодцом. Показала свой желтый билет[19] и потребовала, чтобы дочка хозяев свой показала. Говорю, свара была та еще.

– И чем все кончилось?

– О, кто-то отвез ее домой. Девушка очень даже ничего. Виртуозно владеет арго. Останься же, выпей.

– Нет, я должен отчалить, – сказал я. – Видел Кона?

– Ушел домой с Фрэнсис, – вставила миссис Брэддокс.

– Бедняга, – сказал Брэддокс, – он выглядит таким подавленным.

– Не то слово, – сказала миссис Брэддокс.

– Мне надо отчаливать, – сказал я. – Доброй ночи.

Бретт стояла у бара, и я пожелал ей доброй ночи. Граф заказывал шампанское.

– Выпьете бокал вина с нами, сэр? – спросил он.

– Нет. Премного благодарен. Мне надо идти.

– Правда уходишь? – спросила Бретт.

– Да, – сказал я. – Голова раскалывается.

– Увидимся завтра?

– Заходи в контору.

– Да ну.

– Что ж, где ты будешь?

– Где угодно около пяти.

– Пусть тогда будет другая часть города.

– Хорошо. Буду в пять в «Крийоне».

– Уж постарайся, – сказал я.

– Не волнуйся, – сказала Бретт. – Разве я тебя когда-то подводила?

– Есть вести от Майка?

– Сегодня пришло письмо.

– Доброй ночи, сэр, – сказал граф.

Я вышел и пошел по тротуару в сторону бульвара Сен-Мишель, миновал столики «Ротонды», все еще занятые, и взглянул через улицу на «Лё-Дом», столики которого занимали весь тротуар. Кто-то из сидевших замахал мне, но я его не узнал и пошел дальше. Мне хотелось домой. Бульвар Монпарнас был безлюден. «Лавинь» давно закрылся, а перед «Клозери-де-Лила» убирали столики. Я прошел мимо памятника Нею, стоявшего под зелеными кронами каштанов в свете дуговых фонарей[20]. К цоколю был прислонен увядший лиловый венок. Я остановился и прочитал надпись на ленте: от бонапартистских групп и какое-то число; забыл. Маршал Ней смотрелся молодцом в своих ботфортах, взмахивая саблей под нежной зеленью каштанов. Моя квартира была прямо напротив, чуть дальше по бульвару Сен-Мишель.

У консьержки горел свет. Я постучался к ней, и она отдала мне почту. Я пожелал ей доброй ночи и пошел наверх. У меня в руках были два письма и несколько газет. Я просмотрел их в столовой, в свете газового рожка. Письма были из Штатов. Одно из них – банковская выписка. Остаток составлял 2432 доллара и 60 центов. Я достал чековую книжку, вычел четыре чека, выписанных после первого числа, и подсчитал, что остаток равняется 1832 долларам и 60 центам. Я записал эту сумму на обороте. Другое письмо было извещением о бракосочетании. Мистер и миссис Алоизий Кирби извещали о браке своей дочери Кэтрин – я не знал ни самой этой девушки, ни того, за кого она выходила. Должно быть, извещения разослали по всему городу. Забавное имя. Я подумал, что наверняка запомнил бы кого-то с таким именем, как Алоизий. Хорошее католическое имя. Извещение украшал герб. Вроде как Зизи, греческий герцог. И этот граф. Граф забавный. У Бретт тоже титул. Леди Эшли. К черту Бретт! К черту вас, леди Эшли!