Паук у моря (СИ) - Валин Юрий Павлович - Страница 4

…Утро, залитый пронзительно-желтым солнцем пологий склон. Бежит девчонка, спотыкаясь, праща обвязана вокруг пояса, но тушка увесистого суслика-цизеля оттягивает руку, иногда башка еще теплого бедняги задевает траву, тогда охотницу слегка заносит, она спотыкается, но изо всех сил старается устоять на коротких ногах. Ей почти шесть лет, «сильна умом и глазом», как говорит Дед, просто ростом мелковата.

Дома деревни прячутся внизу, у ручья, скрыты склонами от ночных ветров и утреннего холода. Ветерок несет навстречу запах душистого дыма очагов и свежих горьковатых лепешек.

— Мамка, мамка! Едут! Налог едет!

— Не кричи, Анн, заметили уже. И не расшибись, ради всех богов!

Скорости бега взволнованная девчонка не сбавляет, мамка ловит в объятья, прижимает к себе, отбирает и кидает добычу в двери дома. Тушку цизеля ловит Ганз, ворчит:

— Мелкий. Но с жирком.

Брат добр. Потому что хром и едва ходит, и просто потому, что любит сестру. Ее все любят, не потому что шустрая, уже умеет шить, бить грызунов и птиц, а просто так. В семье все добрые, даже Дед, хотя он много лет был на службе, прошел все берега, убил ужас сколько врагов, и ему руку по локоть отгрызли «безумные черные тресго».

— Едут! — вырывается запыхавшаяся девчонка. — Много-много!

— Да когда их мало-то бывало? — вздыхает мамка. — Должны были попозже заявиться, завтра их ждали. Ну что ж, праздник, значит, праздник.

Из дома вопит младший брат — еще малый, только ползает, лобастая башка сплошь в смешном светлом пуху. Потемнеет, конечно. В семье белокурых истинных дойч отродясь не было, обычная семья холмовиков, невыдающаяся.

К дому спускается Дед. Наверное, уже успел убрать связку запрещенных цанц[4] у жертвенника. Поджарый, при энергичном движении короткая культя резко оттопыривает подшитый рукав сорочки.

— Слыхали уже?

— Слыхали. Да вот и Анн углядела.

Все смотрят на девочку — Дед, мамка, Ганз, только младший не смотрит — дополз до порога и старательно ковыряет дыру в половике из затоптанной шкуры ламы.

— А я чего? — удивляется Анн. — Умыться надо, да?

— Надо. Хуже вряд ли будет.

Отряд «налогов» разгружается у дома сельского старосты-лейтера: расседлывают лошадей, распрягают повозки. У ручья звучат грубые голоса и хохот. Там смеется и мамка — ее звонкий голос выделяется по-особенному, кажется почти незнакомым, пугающим. Но мамка всегда знает, что делает. Она умная, красивая, с постриженными почти по нижней границе дозволенного законом волосами, высокая и с грудью, почти как сказочная ксана, а то и истинная дойч, хотя и нельзя так говорить.

Анн помогает свежевать зарезанную в загоне ламу, изо всех сил оттягивает неподатливую шкуру, Дед подрезает жилки, перехватывает единственной рукой, тянет — обнажается тощее, но яркое мясо. Та работа, в которой обе руки нужны, но где же на всё нужное сильных рук набраться-то?

Дед и мамка нравятся друг другу. Это не секрет, вся деревня знает. Мамка вдвое моложе однорукого, красива, а он весь в шрамах и с выбитым глазом, зато хороший человек. Но в этот вечер и завтра они будут порознь, даже близко не подойдут, дни Налога — они такие. Анн всё знает про взрослую жизнь, она и сама почти взрослая.

Вечер оглушительно и заманчиво пахнет жареным мясом, горьким терновым шнапсом, роскошным стальным оружием, упряжью и чужими людьми. Сияет на небе Луна и Темная Фея, обе круглые, красивые, полнолунные. Пируют у костров гости и селяне, чуть нервно смеются женщины, гундит и подхрюкивает губная гармоника, дети разглядывают и кормят травой лошадей в загоне — в деревне такого дорогого и редкого скота нет и не будет. Дед сказал, «особо не вылазь», Анн запомнила и ведет себя скромно.

Усталая, прибрела домой. Ганз уже уложил младшего, а мамки сегодня не будет. Она с фельдмейстером гостей — самая красивая селянка с самым главным и почетным гостем, да. Полнолуние и долг пред Эстерштайном — один из главных законов жизни. Анн знает, что когда-то в такую ночь зачали ее, а до этого сделали Ганза, правда, братик подпортился и теперь никуда не уйдет. До этого был Карли — его уже забрали, и сестрица его почти не помнит. А после Анн родился младший — этот, наверное, крепким вырастет, очень нужным стране. Когда его заберут, может, уже и Второй Приход случится, настоящая Империя воцарится, время у малого еще есть, он же долго расти будет. Но уйдет как Дед, обучится, много подвигов совершит, наверное, с рукой останется — Эстерштайн при Империи станет уж вовсе-вовсе могучим, всех врагов мигом покорит.

Спит уставшая и наевшаяся Анн, меховая подушка под щекой привычна, пахнет ламой и горькой душистой травой. И нет никаких предчувствий.

…Собирался «налог» в путь все там же — у потухших костров. Слегка опухшие после вчерашнего пира возницы уже запрягли, воины надевали шлемы, а фельдмейстер обоза выговаривал старосте:

— Это же как⁈ Мяса недобор, трав по норме едва насушили, людей только двоих дали. Мешков шерсти в норму сдали, но это же просто смех дешевый. Мне-то что, я записал, ты подписал. Но Канцелярия удивится, у них по плану сбора иное значится.

— А что я могу? — уныло развел руками лейтер-староста. — Год такой. Целое стадо изгрызли в две ночи. Это ж львы, им чего, от них шестами не отмашешься. Оружия не даете, на все селенье один топор да шесть стальных наконечников. И куда с этим? Льва речью о славе Эстерштайна не вразумишь, он дурной и голодный.

— Поговори еще! — зашипел фельдмейстер. — Сдурел, прилюдно такие незаконные речи вести⁈ Тут тебе не в арлаг дорога, а разом в штлаг дурные мослы двинешь.

— Я говорю — год плохой, — дрогнувшим голосом поправился староста. — Хищник злобствует, а по возрасту долг-ленда что выросло, то и отдали еще весной. В остальном только девки к возрасту и подошли. Взяли бы, а? Вон смотри — какая крепкая!

Он указал на Эльви — девчонка перепуганно попятилась. Ровесница Анн, она была почти на голову выше, крепенькая, даже непонятно с чего такие бока наела.

— Её? И куда? — закатил глаза фельдмастер. — В Медхеншуле учиться на перзёнлих-динер[5], в личные прислуги отдать? Пусть восхищает.

Солдаты и селяне засмеялись. В личные прислуги Эльви явно не годилась. Нет, бедрами и иным она в красавицы запросто готова вырасти, но мордаха…. Льва отпугнет без всякой оружейной стали. Густая смесь кровей феаков[6] и байджини дала смуглую кожу и раскосые глаза, это же самая низкая смесь, тут даже ахт-дойч[7] только вдалеке проходил.

Мать Эльви обиделась, сказала, что девчонка у нее хорошая. Ей ответили, что хорошая, да только судьба ей — ламам хвосты крутить. Мать Эльви сказала еще погрубей, ей ответили хохотом. Тут староста глянул на Анн:

— Вот! Милашка же, и разумна, всё на лету все схватывает. В лекарские сестры прямая дорога! Выучится на славу!

— Что болтаешь⁉ — в голос заорала мамка. — Она же кроха совсем. Да гляньте на нее — что там выучивать-то⁈

— Действительно, — фельдмастер смерил Анн опытным взглядом. — Не доросла. Может, через год. Мелка, да и внешностью…

— Где же она «мелка»⁈ — ужаснулся староста, ухватывая Анн подмышки и легко неся к столбу с метками. — Просто телосложение это… миниатюрное! Вот! Не мелкое, но миниатюрное, да!

Прислоненная к столбу с метками, Анн аж зажмурилась от ужаса и неожиданности.

— Колени выпрями, — без злобы приказал фельдмастер. — Нет, все равно на два пальца не дотягивает.

— Да она от страха, — в отчаянии пояснил староста. — Господин фельдмастер, да войди в положение. Ну, сами видите — нечего с деревни взять. А девка разумная, хорошая, здоровая. Уже с пращой шныряет. Как зубы молочные сменятся, так и на личико ничего будет. Понятно, не ксана, но миленькая. Неужто Эстерштайну толковые работницы не нужны?

— Нужны. Но она не доросла. Мне её что, за ноги потрясти, кости вытягивать прикажешь? — проворчал фельдмастер. — Забракуют.