Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна - Страница 9
- Предыдущая
- 9/73
- Следующая
На рубеже веков Мюнхен стал центром зарождения нового искусства. Здесь находилась резиденция маститого живописца Франца фон Штука, чье творчество вызывало бурные диспуты в среде многонациональной богемы и в Швабинге, и на французском Монпарнасе. Так что Кандинский быстро принял решение доставить из Москвы мебель.
В живописи он был новичком и снова оказался на ученической скамье. Ученик первоклассной школы Антона Ашбе, Кандинский в 1897–1898 годах брал уроки у него самого и в своей автобиографии воздал ему должное: «Антон Ашбе… был даровитым художником и человеком редких душевных качеств. Многие из его бесчисленных учеников учились у него безвозмездно. На просьбу поработать у него даром он неизменно отвечал: „Работайте, только как можно больше!“ Его личная жизнь была, вероятно, очень несчастна. Можно было слышать, но не видеть его смеющимся: губы его в смехе только немножко раздвигались, глаза оставались печальными. Не знаю, известна ли кому-нибудь тайна его жизни. А смерть его была так же одинока, как и жизнь: он умер совершенно один в своей мастерской. Несмотря на его очень крупный заработок, после него осталось всего несколько тысяч марок. Вся мера его щедрости открылась только по его смерти»{22}.
Это высказывание в известной мере характеризует и самого Кандинского, который, как и его учитель, отличался добротой и великодушием. Он был убежден, что художник должен обладать не только талантом или даже больше — гением, но прежде всего характером, быть сильной личностью. Я до сих пор слышу его слова, звучавшие в адрес коллег. Об одном он говорил: «Хороший художник, но неискренний». Чаще всего такой коллега переставал для него существовать, и он избегал контактов с ним.
В частной школе Антона Ашбе Кандинский встретил соотечественника Алексея фон Явленского, русского кавалерийского офицера, приехавшего в Мюнхен и решившего посвятить себя живописи.
Кандинский высоко ценил работы самого Ашбе, однако часто спорил с его методами рисования, как и с его учениками. Его ирония переходила в сарказм, когда он вспоминал штудии обнаженной натуры у Ашбе: «Я увидел себя в знаменитой в ту пору, битком набитой школе живописи Антона Ашбе. Две, три „модели“ позировали для головы и для нагого тела. Ученики и ученицы из разных стран теснились около этих дурнопахнущих, безучастных, лишенных выразительности, а часто и характера, получающих в час от 50 до 70 пфеннигов, явлений природы, покрывали осторожно, с тихим шипящим звуком штрихами и пятнами бумагу и холст и стремились возможно точно воспроизвести анатомически, конструктивно и характерно этих им чуждых людей. Они старались пересечением линий отметить расположение мускулов, особыми штрихами и плоскостями передать лепку ноздри, губы, построить всю голову „в принципе шара“ и не задумывались, как мне казалось, ни минуты над искусством»{23}.
Кандинский постоянно вел войну с самим собой. В штудиях с обнаженной натуры он поначалу увлекся игрой линий, потом вдруг потерял к этой теме всякий интерес и преисполнился отвращением. Он не хотел принимать сложившиеся в школе Ашбе принципы обучения и все чаще прогуливал занятия. Лишь оказавшись на улице, он вновь дышал свободно. В Швабинге, в доме № 1 на Фридрихштрассе, он пробовал писать маслом, взяв за основу наброски, или по памяти, часто работал с натуры, пытаясь на свой манер изобразить Английский сад или пойму реки Изар. Однокашники упрекали его в бездарности и лени, на что Кандинский люто обижался, потому что ясно ощущал в себе дар и стремился прилежно работать.
Следствием этого стала его обособленность, он почти не заводил друзей и жил только для себя. Несмотря на отрицание методов преподавания, принятых у Ашбе, он считал своей обязанностью посещать уроки анатомии. Он слушал профессора Луи Муайе, темпераментного друга Пауля Клее. Кандинский делал зарисовки с анатомированных трупов, вдыхая запах трупного яда, и был восприимчив к разговорам о прямой связи анатомии с искусством. Он ни с кем не делился своими сомнениями. Неуверенный в своих чувствах, он находился в беспрестанном поиске самостоятельных решений. Время от времени ему все же хотелось услышать мнение коллег о своих работах. Потом он всегда чувствовал себя разочарованным: однокашники умышленно нелестно отзывались о его творчестве. Поскольку Кандинский был увлечен цветом и мастерски использовал его в своих пейзажных штудиях, коллеги называли его «колористом» или «пейзажистом». Его пугала их неприязнь, но вместе с тем он старался реагировать на критику, ища в своих работах ошибки и слабые стороны. Он был к себе строг и всякий раз убеждался, что еще не достиг совершенства в рисунке, и это было важно, ведь он хотел соответствовать самым высоким требованиям.
Первым рисовальщиком в Германии слыл тогда Франц фон Штук, один из основателей Мюнхенского Сецессиона{24}, и Кандинский в 1899 году отправился к нему, имея при себе лишь ученические работы. Штук оценил их как весьма слабые и посоветовал в течение года работать в рисовальном классе Академии художеств. На экзаменах Кандинский провалился. Это обстоятельство не обозлило его, а привело в замешательство, но стыдиться он не видел причин. Он не пал духом, потому что хорошими на экзамене были признаны именно те его рисунки, которые сам он считал беспомощными.
На год он совсем оставил школу — работал только для себя, совершенствуя живописное мастерство, в котором достиг высот, и знатоки начали восхищаться даже его ранними вещами. Затем он снова попытался влиться в класс фон Штука. Он представил учителю эскизы картин, которые тот оценил на «отлично», и в этот раз взял его на обучение. Однако во время первой же работы Кандинского в Академии Штук резко раскритиковал его крайности в обращении с цветом и посоветовал сначала рисовать черным и белым, чтобы научиться лучше передавать форму.
Одновременно с Кандинским в мюнхенской Академии у Штука учился Пауль Клее. Учитель завоевал безоговорочное расположение Кандинского. По совету Штука он целый год рисовал в его классе, выполняя все требования: «Так как я заметил, что он не обладает большой красочной восприимчивостью, то и решил учиться у него только рисуночной форме и вполне отдался ему в руки. Об этом годе работы у него, как ни приходилось мне временами сердиться (живописно тут делались иногда самые невозможные вещи), я вспоминаю в результате с благодарностью. Stuck говорил обычно очень мало и не всегда ясно. Иногда после корректуры мне приходилось долго думать о сказанном им, а в заключение я почти всегда находил, что это сказанное было хорошо. Моей главной в то время заботе, неспособности закончить картину, он помог одним-единственным замечанием. Он сказал, что я работаю слишком нервно, срывая весь интерес в первые же мгновения, чем неминуемо его порчу в дальнейшей, уже сухой, части работы: „Я просыпаюсь с мыслью: сегодня я вправе сделать вот то-то“. Это „вправе“ открыло мне тайну серьезной работы. И вскоре я на дому закончил свою первую картину»{25}.
Кандинский говорил мне: «У Штука я научился главному для художника — самодисциплине». Это качество Кандинский культивировал в себе до конца жизни. Он всегда завершал картину прежде, чем приступить к новой. Никакие сроки выставок, заказы или предложения от галеристов не могли повлиять на его принципы. Самодисциплина позволяла сдерживать неуемное творческое рвение. Если он не чувствовал потребности рисовать, то насильно и не принуждал себя к этому. Живопись не была для него будничной рутинной обязанностью, требующей выполнения определенной нормы. Живопись была для него внутренней потребностью.
Кандинскому было тридцать пять, когда он добровольно прекратил занятия в классе Штука и стал жить как свободный художник, вооруженный всем необходимым для профессии, в которой его ожидали многочисленные трудности. Если уж у кого и было призвание к живописи, то именно у Кандинского.
- Предыдущая
- 9/73
- Следующая