Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна - Страница 7

Кандинский вернулся в Москву с богатой добычей. Довольное результатами экспедиции Общество приняло одаренного студента в свои члены. Почти в то же самое время он становится членом Московского юридического общества. Однако в нем все так же бурлит любовь к искусству, и втайне он все еще мечтает о призвании художника. Его манит Париж, мировая столица искусства, Монмартр и Монпарнас — цель каждого, кто решил посвятить себя художественной жизни. Это было призвание Кандинского, хотя сам себе он в этом не сознавался. В 1889 и 1892 годах состоялись две поездки в Париж, подарившие ему незабываемые впечатления, впрочем, не настолько сильные, чтобы убедить его окончательно распрощаться с наукой и стать художником.

В 1892 году Кандинский сдал государственный экзамен, к которому прекрасно подготовился. Еще в школе ему с трудом давалось запоминать наизусть числа, названия или стихотворения. Элементарная вещь, как помножить один на один, и та казалась неодолимой, что приводило в замешательство некоторых учителей. Но когда он сосредоточивал исключительно развитую зрительную память, то без особых усилий преодолевал подобные трудности. На государственном экзамене случилось так, что он воспроизвел наизусть целую страницу лишь потому, что от нервного возбуждения мысленно представил эту страницу перед собой.

Экзамены Кандинский сдал блестяще. В научных кругах особо отметили его работы на тему оплаты труда. Юридический факультет назначил его своим атташе. Перед ним открылись двери блестящей академической карьеры. Университет Дерпта[1] предложил ему место профессора, но он отказался.

Наступило время, когда надо было принимать решение, и теперь он этот момент не упустил. На пороге многообещающей университетской карьеры художник одержал в нем победу над ученым. В 1896 году Кандинский в возрасте тридцати лет решил посвятить себя живописи.

Во время учебы в Московском университете Кандинский жил у своей тети Чемякиной. Там он познакомился и со своей первой женой Анной Чемякиной, ее дочерью. Аня тоже училась в Университете, но не как студентка, а как вольнослушательница. В России посещение лекций было тогда довольно необычным занятием для женщин.

После сдачи экзамена в 1892 году Кандинский женился на своей кузине. Это была скорее дружеская связь, чем брак по любви, во всяком случае — с его стороны, как он мне рассказывал. Когда Кандинский женился, еще не было ясно, оставит ли он академическую карьеру. Аня надеялась, что, ответив «да», она свяжет судьбу с ученым, а не с художником. В искусстве она была профаном и не хотела принимать Кандинского-художника.

Прощание с наукой означало для Кандинского и прощание с Москвой. Аня покидала Москву с большой неохотой. В 1896 году они отправились в Мюнхен, на годы ставший первым постоянным местом жительства за границей.

Уверенности в себе Кандинскому было не занимать. Он испил до дна горький кубок науки и не мучился сомнениями, убежденный в правильности избранного пути. Лишь серьезное потрясение могло поколебать его решение. Открытие радиоактивности в 1896 году французским физиком Антуаном Анри Беккерелем^{14} показало Кандинскому, что атомы подвержены распаду, то есть не являются неизменными частицами. Это потрясающее открытие поколебало его доверие к науке, ускорив принятие решения — сразу после экзаменов посвятить себя искусству: «Одна из самых важных преград на моем пути сама рушилась благодаря чисто научному событию. Это было разложение атома. Оно отозвалось во мне подобно внезапному разрушению всего мира. Внезапно рухнули толстые своды. Все стало неверным, шатким и мягким. Я бы не удивился, если бы камень поднялся на воздух и растворился в нем. Наука казалась мне уничтоженной: ее главнейшая основа была только заблуждением, ошибкой ученых, не строивших уверенной рукой камень за камнем при ясном свете божественное здание, а в потемках, наудачу и наощупь[2] искавших истину, в слепоте своей принимая один предмет за другой»^{15}.

Хотя Кандинский крайне чувствительно отреагировал на это потрясение основ мира, он гораздо быстрее справился с чувством повсеместно распространившейся неопределенности, чем его коллеги, — их картина мира внезапно дала трещину. Искусство Кандинский считал альтернативой науке — тем, чему не угрожает всемирный распад, убежищем, которое спасет от угрозы расщепления атома.

В эти дни потрясений и смутной тоски он окончательно понял, что начнет жизнь независимого художника. Решение было принято. В искусстве Кандинский видел теперь освобождение от внутреннего напряжения, возможность жить вне рамок времени и пространства. Вместе с тем, искусство не было неприступной крепостью, защищавшей его от реальности, не было отречением от реальности и бегством в романтическую страну эльфов. Оно давало возможность активного познания мира и было способом выразить обостренное восприятие цвета и формы. Его похвалы науке звучали скорее сдержанно, зато когда он говорил об искусстве, сердце его таяло. Еще будучи студентом, он пытался осуществить, на первый взгляд, невозможное: кистью перенести на холст все многообразное звучание цвета в природе и уловить необычайную мощь этих цветных звуков. Искусство видения приобретало для него все более существенное значение.

Вот эпизод из юности Кандинского, свидетельствующий о том, как глубоко он чувствовал цвет. Ему было лет тринадцать-четырнадцать, когда на скопленные деньги он купил ящик масляных красок. Ощущение, рождаемое выходящей из тюбика краской, не оставляло его: «Стоит надавить пальцами — и торжественно, звучно, задумчиво, мечтательно, самоуглубленно, глубоко серьезно, с кипучей шаловливостью, со вздохом облегчения, со сдержанным звучанием печали, с надменной силой и упорством, с настойчивым самообладанием, с колеблющейся ненадежностью равновесия выходят друг за другом эти странные существа, называемые красками, — живые сами в себе, самостоятельные, одаренные всеми необходимыми свойствами для дальнейшей самостоятельной жизни и каждый миг готовые подчиниться новым сочетаниям, смешаться друг с другом и создавать нескончаемое число новых миров. Некоторые из них, уже утомленные, ослабевшие, отвердевшие, лежат тут же, подобно мертвым силам и живым воспоминаниям о былых, судьбою не допущенных, возможностях. Как в борьбе или сражении, выходят из тюбиков свежие, призванные заменить собою старые ушедшие силы. Посреди палитры особый мир остатков уже пошедших в дело красок, блуждающих на холстах, в необходимых воплощениях, вдали от первоначального своего источника. Это — мир, возникший из остатков уже написанных картин, а также определенный и созданный случайностями, загадочной игрой чуждых художнику сил. Этим случайностям я обязан многим: они научили меня вещам, которых не услышать ни от какого учителя или мастера. Нередкими часами я рассматривал их с удивлением и любовью. Временами мне чудилось, что кисть, непреклонной волей вырывающая краски из этих живых красочных существ, порождала собою музыкальное звучание. Мне слышалось иногда шипение смешиваемых красок. Это было похоже на то, что можно было, наверное, испытывать в таинственной лаборатории полного тайны алхимика. Как часто этот мой первый ящик красок зло шутил и смеялся надо мною. То краска просачивалась сквозь холст, то спустя какое-то время начинала трескаться; то становилась светлее, то темнее; то она спрыгивала с холста и парила в воздухе; то становилась глухой и угнетающе мрачной, напоминая мертвую птицу, когда она начинает разлагаться, — я не знаю, как все это получалось»^{16}.

Эти строки из книги «Взгляд назад» открывают для меня Кандинского таким, каким я его еще не знала. Глядя на краски или обращаясь с палитрой, он всякий раз впадал в состояние транса, казалось, он парит в невесомости. Обыкновенно сдержанный и рассудительный, в такие минуты транса он больше не пытался обуздать свою страсть, а стихийно подчиняясь диктату краски и холста, уступал переполнявшим его чувствам, которые за пределами мастерской старался скрывать. Все, что было ему органично присуще и пребывало в зачаточном состоянии, наконец могло полностью раскрыться. Его чувства к цветовой палитре, почти эротического свойства, претворялись в глубокое душевное переживание, кристаллизовались в идеи, которые позже воплотились в грандиозном программном труде «О духовном в искусстве».