Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна - Страница 3

Я всегда верила в силу судьбы, и до сих пор мне не пришлось разочароваться в своей вере. Напротив, судьба всегда была моим добрым спутником. Самый яркий пример подобного ее проявления — моя первая встреча с человеком, с которым я обрела счастье: с Василием Кандинским я познакомилась, если можно так сказать, по чистой случайности.

Стечение обстоятельств, благодаря которому я познакомилась с Кандинским, многим покажется удивительным. Однако действительно произошло почти невероятное, и память об этом живет во мне с момента нашей встречи.

Как-то раз в конце мая 1916 года подруга пригласила меня к себе на ужин. Когда я в назначенное время пришла, у нее уже собралось довольно внушительное общество. Мое внимание привлек один господин, только что явившийся из-за границы и бывший в Москве проездом. Он должен был передать Кандинскому сообщение, которое касалось, если я правильно помню, одной из его запланированных выставок. В течение вечера этот господин пытался узнать у присутствующих адрес художника и поинтересовался, не знаком ли кто-нибудь с ним лично. Выяснилось, что его никто не знает.

А я была знакома с племянником Кандинского Анатолием Шейманом, сыном сестры его первой жены. Я сказала, что сообщение Кандинскому можно передать через его племянника. Когда выяснилось, что я знакома с племянником Кандинского, этот господин уговорил меня передать сообщение художнику собственноручно. Очевидно, задача казалась ему крайне важной, раз он не хотел рисковать и искал надежного посыльного. Я, разумеется, сразу согласилась. В конце концов я была еще девочкой-подростком и гордилась доверием, какое было оказано мне этим незнакомым господином. Доверенная миссия преисполнила меня необычайным волнением, любопытство смешалось с ожиданием. На следующий день я созвонилась с племянником Кандинского и получила номер его дяди. Тогда я позвонила Кандинскому.

Он сам подошел к телефону. Поскольку до сих пор он никогда не слышал моего имени, то сначала поинтересовался, откуда у меня его номер. Когда же я сообщила ему, что знакома с его племянником, сдержанность сменилась благорасположенностью, и я передала ему сообщение. После нескольких любезных слов, сказанных на прощание, я собиралась положить трубку, но Кандинский, к моему удивлению, тихо сказал: «Я хочу непременно познакомиться с вами лично».

На это я совершенно не рассчитывала. Подумать только, художник, которым я так восхищалась, увидев его замечательную картину, хочет встретиться со мной лично! На мгновение я потеряла дар речи и смущенно молчала, в смятении подыскивая слова, и не знала, согласиться или отказать. Кандинский очевидно почувствовал мою нерешительность и спас ситуацию, предложив: «Значит, встретимся такого-то…»

Решение было принято. Однако так быстро, как хотелось Кандинскому, нам встретиться не удалось. Как раз только начались школьные каникулы, и мы с мамой и сестрой собирались вскоре в Ессентуки на Кавказ, на знаменитый курорт, где мама намеревалась принимать целебные ванны. Когда я сообщила Кандинскому о нашем отъезде, он казался разочарованным и поинтересовался моим почтовым адресом на время каникул.

— Хочу вам написать, — сказал он.

— Я не знаю адреса, — с сожалением ответила я.

— Хорошо, тогда я напишу вам до востребования, — решительно добавил он.

— После моего возвращения с каникул я позвоню вам, — обещала я. — Когда точно это будет, я пока не знаю. Потому что после каникул в Ессентуках мы еще поедем к бабушке в деревню.

— Я надеюсь, вы сдержите слово и действительно позвоните мне, когда вернетесь в Москву, — сказал Кандинский.

Пробыв несколько дней в Ессентуках, я пошла на почту и спросила, есть ли для меня письма. «Писем нет, есть открытка», — сказал служащий в окошке. Поскольку я не ждала открытки, то и отказалась ее забирать — глупость, которую долго не могла себе простить.

Позже Кандинский сказал, что открытку написал он. Во время войны было запрещено посылать письма «до востребования», поэтому он решил отправить открытку. Это был единственный раз, когда Кандинский писал мне, потому что за долгие годы нашей совместной жизни у нас не было случая писать друг другу. Мы никогда не уезжали порознь и никогда не разлучались.

В начале сентября 1916 года мы с мамой и сестрой вернулись в Москву целыми, невредимыми и хорошо отдохнувшими за время четырехнедельной поездки в Ессентуки и каникул в имении моих бабушки и дедушки. Оно было расположено неподалеку от Тулы. Я не решалась сразу связаться с Кандинским и выждала несколько дней, прежде чем позвонить ему. Кандинский был слегка раздосадован, что я не сдержала обещания непременно позвонить ему сразу по возвращении.

Мы договорились встретиться в Музее им. Александра III, сейчас он называется Пушкинский музей. Кандинский уже был там, когда я вошла в зал. Я стояла напротив мужчины, благообразный вид и аристократическая элегантность которого произвели на меня глубочайшее впечатление. Меня сразу заворожили его добрые прекрасные голубые глаза. Всем обликом Кандинский напоминал вельможу. Я очень хорошо помню, как мы поздоровались, будто были знакомы долгие годы — так естественно протянули друг другу руки. То, что я нисколько не смутилась в присутствии столь сильной личности с самого начала знакомства, меня саму удивило.

Мы пошли по залам музея, Кандинский со знанием дела говорил о представленных произведениях и весьма лестно отзывался о современном искусстве. Я слушала его как завороженная и видела перед собой все, о чем он говорил, в цвете и объеме. Он пытался объяснить мне все наглядно, и складывалось впечатление, что, рассказывая, он писал картины.

Внезапно я вспомнила картину Кандинского, которую видела ненадолго до этого на выставке современного русского искусства. И я невольно отметила волшебную связь между ней и самим художником. Эта картина была сам Кандинский. Я имею в виду не автопортрет, а отражение в ней всего мира его представлений, фантазий и созидательной мощи. Ни один другой художник не мог бы так писать.

Обойдя экспозицию, мы покинули музей и прошлись по бульвару вдоль Кремля. Кандинский восхищался заходящим солнцем, богатство красок и атмосферу вечера он облекал в фантастические слова. Он словно создавал картины, которые заставляют меня воспроизвести фрагмент из его книги «Взгляд назад»^{4}: «Солнце плавит всю Москву в один кусок, звучащий как туба, потрясающий всю душу. Нет, не это красное единство — лучший московский час. Он только последний аккорд симфонии, развивающей в каждом тоне высшую жизнь, заставляющей звучать всю Москву подобно fortissimo огромного оркестра. Розовые, лиловые, белые, синие, голубые, фисташковые, пламеннокрасные дома, церкви — всякая из них как отдельная песнь, — бешено зеленая трава, низко гудящие деревья, или на тысячу ладов поющий снег, или allegretto голых веток и сучьев, красное, жесткое, непоколебимое, молчаливое кольцо кремлевской стены, а над нею, все превышая собою, подобная торжественному крику забывшего весь мир аллилуйя, белая, длинная, стройно-серьезная черта Ивана Великого. И на его длинной, в вечной тоске по небу напряженной, вытянутой шее — золотая глава купола, являющая собою, среди других золотых, серебряных, пестрых звезд обступающих ее куполов, Солнце Москвы»^{5}.

Кандинский написал эти строки в 1913 году. Тогда он еще не был уверен, что познает то самое «недостижимое и высшее счастье» запечатлеть этот час. Мечта его исполнилась именно в тот момент, когда мы вместе сентябрьским вечером 1916 года бродили по вечерней Москве, счастливые и влюбленные. Для Кандинского это был самый прекрасный час московского дня. «Солнце уже низко и достигло той своей высшей силы…» Исчезающий образ: солнце плавится в багровом зареве, в последний раз погружая город в огненно-красный свет. Его не забудет тот, кому посчастливилось увидеть московский закат.