Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира - Брюкнер Паскаль - Страница 9

Вот почему возникает необходимость занимать монаха круглые сутки, предписывать строгий график его уму, загружать его разными делами, столь же обязательными, сколь и бесполезными, чтобы помешать лукавому заразить его малодушием. Инок, аскет, отшельник — первые жертвы обыденности. Ее действие, как и в нашем случае, проявляется в двух внешне противоположных друг другу феноменах: колоссальной усталости и уравновешивающей ее деловитости — лихорадочной жажде ритуалов (коленопреклонений, богослужений, песнопений). А поскольку жизнь монаха посвящена непрерывному взыванию к Отсутствующему, а это божество не отзывается, он особенно уязвим для праздности, особенно чувствителен к ядовитой атмосфере долгого принудительного общежития. Брат, испуганный тем, что его прямая связь с Богом прервана, ощущает внутри себя пустоту. Отметим, что монашеский аскетизм стал лозунгом новейшего капитализма, достаточно взглянуть, к примеру, на Стива Джобса, который фотографируется в своем калифорнийском доме сидящим на полу с чашкой чая в руке посреди огромной пустой комнаты, вся обстановка которой — лампа и проигрыватель — свидетельство нарочитого минимализма[27]. Все служащие компании «Эппл» должны были в то время соблюдать во всем строжайшую умеренность и носить униформу. Монастырь, где жизнь всецело подчинена жестким правилам, стал прообразом завода, конторы, школы, больницы, тюрьмы, матрицей наших учреждений.

Что такое «внутренний человек»? Это метафора. Кто погружается в себя, чтобы познать свою суть, находит лишь некую полость. Блаженный Августин первым в христианском мире описал это внутреннее пространство как подлежащее отчуждению: внутри земного человека лишь потемки и неопределенность — пространство, ключом от которого владеет высшая сила. «Я» не принадлежит мне самому, потому что в глубине моего существа живет некая абсолютная инаковость, божественное первоначало, которому следует уступить место, отстранившись от всех земных дел. Искать внутреннего человека значит искать встречу с Богом, который есть «жизнь жизни моей»[28], с Богом в душе. «Я» остается иллюзией, пока душа не обратится к Всевышнему, — позднее это подтвердят Майстер Экхарт, Паскаль, Франциск Сальский. А через тысячу лет формулировку изменит Руссо: «Нет ничего, более несхожего со мною, чем я сам», — но причину этого несходства увидит не в величии Божием, а в жестокости света, злостной клевете. Между Августином, говорившим о внутреннем пространстве как о наибольшем расстоянии между собой и собой, и Руссо, говорившим о личном как о вытеснении своего «я» кем-то чужим, прошло тринадцать веков, Европа за это время изрядно секуляризировалась. Была реабилитирована земная жизнь. Но внутри у нас каждый раз живет некий Другой: в случае Августина это Господь Бог, священный оккупант глубин души, а в случае Руссо — глумящиеся люди. Еще позднее психология, фрейдизм, литература c разных сторон изучали камеру обскуру нашего сознания, эту шкатулку с секретом, в которой то пусто, то полным-полно семейных портретов и ключ от которой безнадежно потерян. Гордиться богатым внутренним миром — привилегия узников ГУЛАГа или нацистских концлагерей, которые были способны, живя в этом аду, читать своим товарищам стихи наизусть. Размышлять, молиться, вспоминать всегда значит говорить с каким-нибудь далеким собеседником, без которого наша душа — пустой склеп.

Дом — то самое место, где можно сосредоточиться: антитезы «небо и земля», «высокое и низкое» заменила другая: «свой дом и внешний мир». Любое публичное действие зарождается в этой исходной ячейке — в комнате, квартире или доме. Однако убежать от мира и отстраниться от него — не одно и то же. Запереться в четырех стенах не значит покинуть внешний мир, это значит временно от него отрешиться, чтобы потом вернуться обогащенным. Если же дом становится казематом, он не оставляет возможности увлекательного поединка с реальностью, из жилища превращается в бункер или крепость.

Личная жизнь — тоже сравнительно недавнее изобретение, это понятие появилось в конце XVIII века в среде выходящей на историческую сцену буржуазии и связано с тем, что брак стал сплетаться с любовью. Долгое время во Франции и во всей Европе как у богатых, так и у неимущих, как в городе, так и в деревне жилье было общим для всех. Никто не принадлежал себе, и сама мысль об отдельной жизни, скрытой от глаз других людей, представлялась нелепой (это и до сих пор так в традиционалистских обществах, например в Индии, где каждый человек — собственность своей касты, семьи, деревни). В бедных домах родители и дети спали вместе, часто в одной постели, супругам негде было уединиться. Но и у знати, включая королевскую особу, по крайней мере во Франции, условия в этом плане, по нынешним критериям, были не лучше: все жизненные функции, включая физиологические отправления, выполнялись прилюдно; достаточно вспомнить вошедшее в обиход в эпоху Возрождения «кресло с отверстием», которое для многих стало знаком отличия и пренебрежительного отношения к окружающим (у Сен-Симона есть знаменитое описание того, как герцог Вандомский, великий полководец, с самого утра усаживался на этот «не слишком королевский трон», без малейшего смущения принимал придворных и родственников, справляя нужду и приказывая опустошать наполнившееся судно у всех на виду и под носом). Опочивальня Людовика XIV, как рассказывает женщина-историк Мишель Перро, была неким космическим пространством, воплощением вселенной, пульсирующим сердцем монархии, а стало быть, всей нации, и одновременно — театральной сценой. При пробуждении и при отходе ко сну придворные толпились у изголовья королевской постели, чтобы увидеть монарха и произнести ритуальные, предписанные строгим этикетом слова[29]. Посетители кланялись его ложу, даже когда оно было пусто, как крестятся в церкви перед алтарем. (Возвращаясь в наше время, можно привести рассказ Клемана Россе о том, что обожатели Лакана являлись на его семинар на улице Ульм, даже когда его самого там не было, чтобы выразить почтение Учителю и его духу.) Целая свита слуг, в основном мужского пола, доставляла его ночные рубашки, камзолы, штаны и башмаки, осмотренные «главным камергером». Слово «спальня» появилось только в конце XVIII века. Монарх всегда, за исключением времени, когда он посещает любовниц или законную супругу, — собственность своего двора, так как в его персоне совмещаются мистическое и физическое тело, вечность королевской власти и ее преходящее воплощение. «Монарху не хватает лишь одного — радостей частной жизни»[30], — тонко заметил Лабрюйер.

Частная жизнь cуществует в латентном виде по меньшей мере со времен Возрождения, сопутствуя процессу цивилизации (по Норберту Элиасу), и проявляется сначала в виде стыдливости — не плеваться, не испражняться, не совокупляться прилюдно — и обычая проделывать скрытно то, что раньше делалось публично. Эта потребность в потаенности личного появляется и у всей нации, по мере того как в обществе, где нарастает культ индивидуальности, вынужденные условия коллективной жизни становятся тягостными. Свобода Нового времени стремится выбиться из матрицы стада, социального положения, предопределенной происхождением судьбы. Чтобы отгородить супругов от неприятной скученности общежития (которая до сих пор сохраняется в пансионах, казармах или каких-нибудь горных приютах), постепенно появляются кровати с занавесками, — Пьер-Жакез Хелиас[31] уже во второй половине ХХ века назовет их «спальными сейфами». Так возникает своего рода личное пространство, но не у бедняков, продолжающих спать в общих комнатах, где неминуемы всяческие издевательства, изнасилования и инцест. Самые неимущие спят прямо на полу, на соломенных тюфяках, кишащих насекомыми, иногда на матрасах; те, кто побогаче, могут обзавестись высокой кроватью, на которую надо взбираться с приставной ступеньки, и уж совсем роскошь — кровать с балдахином. Спальня, особенно супружеская, место отдыха и интимных ласк, мало-помалу становится чем-то неприкосновенным, и люди, не принадлежащие к семейному кругу, входят туда на цыпочках и только спросив позволения.