Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира - Брюкнер Паскаль - Страница 8

Не исключено, что вскоре появятся специальные заведения по избавлению от зависимости, тамошние клиенты будут платить большие деньги за то, чтобы у них на много дней отнимали компьютеры и мобильные телефоны, спать в комнатах, где нет ни радио, ни телевизоров, и сохранять связь с миром только с помощью стационарного телефона, по старинке сиротливо стоящего на столике. Если захотят, они смогут по старинке читать бумажные газеты или изданные по старинке книги в картонных переплетах, а разговаривать друг с другом должны будут только живьем, глядя в глаза собеседнику. Это будут курсы лечения прошлым ради того, чтобы выносить настоящее.

Платон, рассказывая свой миф о пещере, создал образ, который до сих пор живет в европейском сознании. Скованные люди сидят в пещере лицом к стене и не могут обернуться. Они видят только отблески зажженного где-то за их спинами, далеко в вышине огня и тени других людей, проходящих мимо по дороге. Узники принимают эти тени за единственную реальность и считают их более реальными, чем свет, благодаря которому они их видят[19]. Если кого-нибудь из них силой заставят посмотреть на свет, узнать истину, он зажмурится или даже ослепнет и захочет поскорее вернуться в пещеру, в успокоительный полумрак. Лишь самые отважные, самые дерзкие способны отвернуться от иллюзорных видений пещеры и созерцать звездное небо, луну и солнце. Но после этого они уже не смогут вернуться и жить дальше, как другие узники, разделять их заблуждения, снова привыкнуть к темноте. Для Сократа, который рассказывает этот миф Главкону, пещера означает чувственный мир, находящийся в плену обмана, а небо воплощает умопостигаемый мир Добра и Красоты. Тому, кто от созерцания божественного спустится в низменный человеческий мир, будет трудно объясняться с грубыми, закосневшими в заблуждении людьми. Сократ делает вывод, что для того, чтобы узники постепенно могли приобщаться к знаниям и созерцанию чистых Идей, они нуждаются в воспитании. Немногие избранные, сумевшие разглядеть Истину и Добро, должны вернуться к заключенным в пещере и учить их добродетели. Эти избранные существа — философы, которые возвращаются в «прежнее жилище», чтобы просвещать своих сограждан. Все человечество живет в сумраке, и лишь философия может приобщить его к свету, области подлинного Бытия.

Аллегория, послужившая основой идеализма в европейской философии, интересна нам еще и своей богатой символикой. Трудно не заметить, как перевернулся этот миф. За истекшее время мы оборудовали свои пещеры всеми атрибутами современного комфорта. Превратили мрачную темницу в надежное, благотворное для здоровья место. Теперь вместилищем подлинной реальности стала пещера, а внешний мир, чьи отражения бесконечной чередой скользят по нашим экранам, представляется сплошным варварством и насилием. Начиная с XVIII века область частной жизни стала в Европе священной, здесь современный человек формирует себя, предается радостному общению с родными и друзьями, строит собственную судьбу. Теперь мы противопоставляем не мир преходящих феноменов миру незыблемых сущностей, а публичную и частную сферы. В разные времена взаимоотношения их определялись по-разному, но само разделение остается неизменным. Чтобы жить в мире, человек должен иметь пристанище, место, где он в безопасности, где можно отдохнуть, куда можно укрыться. Иммануилу Канту, жившему в весьма неспокойные времена, принадлежит трагическое высказывание: «Дом, домашний очаг — это единственная защита от ужаса небытия, тьмы и неизвестности: в домашних стенах хранится все, что человечество терпеливо накопило за многие века <…> Людская свобода расцветает в прочности и замкнутости, а не в открытости и беспредельности. Пребывая у себя дома, мы познаем неспешность жизни и радость неподвижного созерцания <…> Человек по сути своей домашнее существо, а бесприютный революционер, у которого нет ни кола ни двора и для которого нет ни божеского, ни человеческого закона, являет собой средоточие скитальчества и смуты»[20].

В каком-то смысле Платон за много веков до нашего времени обрисовал современное жилище: пещера плюс электричество и социальные сети. А в промежутке между Древней Грецией и XXI веком на заре христианства образовался еще один человеческий тип — монах в своей келье. Чего хочет человек, удалившийся от мира, как описанный Шатобрианом аббат Рансе[21], добровольно затворившийся в обители Ла-Трапп[22], как не доказать существование внутри монашеского ордена еще одного, личного? Монашество, начало которому положила буддийская школа Тхеравада двадцать пять веков тому назад, приняло особый характер в средневековой Европе. Монастырский устав, разработанный святым Бенедиктом в VI веке, с его строгим режимом дня, в котором много часов отводится на медитацию и молитву, — прообраз нашего нынешнего мирского времяпрепровождения. Монахи и монахини отказываются от всех статей гражданского состояния, у них остается только имя; кроме того, они, так же как мы, повинуются загадочной и мощной силе под названием повседневность, — силе, которая может привести их к Богу или отвратить от Него. Вероятно, именно тут, в глухой тени монастырей, Европа пристрастилась к доскональному расписанию суток по часам и минутам. Уходя в затвор, люди стремятся не столько к лишениям, сколько к регулярному, строго хронометрированному существованию; вручить себя Богу значит подчиниться строгому распорядку, освобождающему нас от неотвязной заботы о том, чем занять время. «Идеальная жизнь монахов» (Николя Диа[23]) заключается в ежедневном воспроизведении одного и того же, в равновесии между молитвой, безмолвием, словом и работой. Верность Господу — это, прежде всего, верность установленным часам встреч с Ним. В этом основное предназначение колоколов: они отмечают время, сообразуясь с правилами и особым языком, по-разному в полдень и полночь, возвещая радостные или горестные события. Колокол — музыкальный вестник, он распространяет информацию, отмеряет время — как работы, так и отдыха, служит ориентиром заплутавшему в ненастье путнику[24]. Есть два способа удаляться от мира: светскому человеку достаточно короткого перерыва для размышлений и медитации; для монаха же затвор — это вся жизнь, в которую вкрапляются часы полевых работ, посещения больных или умирающих.

Протестанты молитву заменили работой, работа для них имеет почти религиозный смысл, и они осуждают монахов за то, что те живут паразитами, жиреют за счет верующих и погрязли в разврате. Бог всюду, говорил Эразм, весь христианский мир — единый монастырь, а «все люди — каноники и братья одного ордена»[25]. Можно сказать, что монах в некотором роде живет в состоянии постоянной перегрузки, и уж точно неумолимый календарь не дает ему передохнуть. Как и каждый из нас, когда ослабевает пыл, он вынужден «нести свою ношу» (Владимир Янкелевич), тянуть урочную лямку будней. Пока его одушевляет вера, он дорожит каждым часом, который может посвятить служению Богу и спасению души. Но иногда в сердце монахов проникает опасный яд — акедия (греческое слово, значение которого безразличие или тоска); этот страшный недуг отвращает аскетов от Господа, погружает их в уныние. Когда человек, который посвятил свою жизнь благочестию и молитве, внезапно устает молиться и охладевает к спасению, Церковь бессильна перед такой губительной усталостью. «Овладев душой инока, это чувство порождает в нем ненависть к обители, отвращение к келье, презрение к живущим рядом или в отдалении братьям, которых он теперь считает тупыми и ничтожными. Оно делает его безвольным, отбивает охоту к келейным занятиям, к прилежному чтению и гонит из кельи прочь. В итоге он решает, что, оставаясь здесь, не достигнет спасения и что ему следует как можно скорее выйти из затвора, иначе он погибнет»[26]. Казалось бы, в монастырских стенах должно царить усердие и благоговение, однако скука все расстраивает, смутная хмарь заползает в обитель радости, отравляет всё, язвит сердца, гасит порывы, подменяет вечное преходящим.