Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира - Брюкнер Паскаль - Страница 10

Ну а понятие комфорта появляется в Англии на исходе XVIII века. Замки феодалов были громоздкими и холодными, лачуги вилланов убогими и грязными. Философ-утилитарист Джереми Бентам (1748–1832), рассуждавший о благах и горестях, как и Джон Локк (1632–1704), либеральный мыслитель и защитник частной собственности, ставили благоустройство выше пышной роскоши неотесанных аристократов. На первый план выходят бытовые ценности, такие как проветренные помещения, удобные ложа и сидения, чистые отхожие места, хорошее отопление. Благодаря материально-техническому прогрессу вкупе с архитектурными и декоративными изысками земная юдоль слез превращалась в долину роз. В стремлении смягчить условия существования проявлялось желание сделать счастье новым, естественным состоянием человека, так чтобы прекрасное земное отечество заменило ему предполагаемое отечество небесное. Удовольствие перестает считаться смертельным грехом, от которого надо шарахаться в ужасе, и превращается в дар, который следует благожелательно принимать и который является признаком человеческой природы. Выяснилось, что приятное и радостное могут сопутствовать благочестию. Тело больше не рассматривается как недолговечная и обременительная оболочка души, оно восстановлено в правах; тело — наш единственный челн в земных странствиях, наш друг, его нужно беречь, ухаживать за ним по всем правилам гигиены и медицины. Для его ублажения придумывают кресла с обивкой и толстые матрасы, согласуют изгибы мебели с его формами, чтобы нежно их обнимать. В дело идет все, что позволяет мягко сидеть и удобно лежать. Домашний внутренний мир так изукрашивают, что в нем живется лучше, чем во внешнем.

Спальня, еще не ставшая местом затвора, — отвоеванное, надежное личное укрытие. К примеру, беженец не имеет крыши над головой, его где-то приютили, он зависит от милостей чужого общества, то есть от настроения хозяев. Еще и теперь в некоторых крупных городах владеть собственным чуланчиком или даже шкафом — нереальное дело. Жилое пространство сжимается, как шагреневая кожа, и цена квадратного метра в Лондоне, Нью-Йорке или Париже — серьезный политический вопрос. Демократизация жилых помещений стала важной задачей начиная с XIX века, когда встал вопрос о том, чтобы побороть алкоголизм среди рабочих и предоставить им здоровые, гигиеничные условия жизни. Переводя разговор в семейную плоскость, можно посмотреть на ребенка: пока он мал, его бранят и отсылают спать к себе, а он хочет оставаться «с большими», но отыграется, когда станет подростком и будет требовать уважения к личному пространству, которое готов отставать, как крепость. Нельзя без стука входить в его комнатушку, она — часть его самого, вторгнуться туда без спроса значит совершить надругательство, едва ли не насилие. Спальня — убежище, где можно расслабиться, поразмышлять, набраться сил жить дальше, можно обдумывать планы, тайно предаваться любви. Однако это пространство, так высоко ценимое художниками и писателями — Марсель Пруст сочинял по ночам, исписывая листок за листком в комнате, обитой пробкой, чтобы ему не мешал шум, — также и место заточения. Здесь, за закрытыми дверями, упиваются друг другом любовники, нежатся на супружеском ложе супруги, на этом ложе мы появляемся на свет, на нем же — его покидаем. Сидеть взаперти вынуждены больные, старики, калеки, не говоря уже о заключенных. Право на отдельную комнату долго отстаивали женщины. Знаменитая книга-манифест Вирджинии Вулф так и называлась — «Своя комната»: «У каждой женщины, если она собирается писать, должны быть средства и своя комната»[32]. В этом памфлете, полном едкой иронии, она напоминает: чтобы не зависеть от мужчин, женщины должны, в первую очередь, добиться экономической независимости от них (это чрезвычайно заботило еще Джейн Остин).

Первым о необходимости уединенного уголка для размышлений и работы заговорил Монтень. «Нужно приберечь для себя какую-нибудь клетушку, которая была бы целиком наша, всегда к нашим услугам, где мы располагали бы полной свободой, где было бы главное наше прибежище, где мы могли бы уединяться»[33]. Испокон веку мужчина, завоеватель, действовал во внешнем мире, а женщина была прикована к дому, обречена заниматься лишь хозяйством и воспитанием детей, таково и ныне ее положение чуть ли не в большинстве современных стран. Гениальное произведение Вирджинии Вулф, само название которого звучит как девиз, перевернуло всё — превратило место заточения в место освобождения: своя комната, помимо супружеской спальни, — это первый шаг к свободе, к независимости от мужа, в это отдельное пространство ни он, ни дети не имеют права заходить без особого разрешения. Здесь может уединяться женщина-писатель или женщина-художник, чтобы затем просиять публично. Кто желает творить в одиночестве, тот нуждается в башне из слоновой кости. И это желанное уединение взамен навязанного общения. Ремесло писателя, художника, любого, кто занимается творческим трудом, прежде всего, связано с добровольной изоляцией, дающей возможность думать и работать, даже если потом ему выпадает в награду признание публики.

Словом, свой дом — большое счастье: социальные барьеры неприступны и отчужденность — норма, он остается единственным местом, где живы тепло и нежность, объятия и ласковые слова. Но это место двусмысленное, как у Бодлера: с одной стороны, восточные чертоги, дворец с кисейными занавесками, где «душа окунается в лень», в сладострастный сон, а с другой — дрянная меблирашка, где «веет прогорклым отчаянием»[34] и куда заявляется судебный пристав требовать платы за жилье под страхом выселения. Комната может оказаться как преддверием независимой жизни, так и тесной, удушливой конурой. Для начинающих взрослеть молодых людей переезд из родительского дома в студию или совместно со сверстниками снятую квартиру означает признание их права на свободу. Они хотят иметь свой угол, вне семейного очага, место, где они будут сами себе хозяева. В 20 лет свой ключ, своя кровать, свой шкаф, свой стол и туалет — роскошь, даже если столовую и кухню приходится делить с другими. Это пространство минимальной свободы: свободы быть наедине с собой, развесить на стенах все, что тебе мило, обзавестись книгами, компьютером, холодильником, постерами, гардеробом с кучей одежек, уходить и приходить, когда захочешь. Дом обладает гравитационным полем, ты обживаешься в нем, расставляешь и раскладываешь вещи, намереваясь обустроить настоящее и подготовить будущее. Но от благоденствия до заточения — один шаг: братья, мужья или врачи часто запирали в комнате непокорных сестер и жен[35]. Территория личной жизни — чудесное завоевание, которое, однако, может обернуться против счастливчиков.

Жилищем может быть что угодно: раковина или крепость, шалаш (символ лесной идиллии), палатка, погреб, хижина, иглу и даже целая деревня или лагерь экоактивистов. А также бомбоубежище, подвал, канализация, метро — все это из лексикона Второй мировой и холодной войны, воскрешенного военными действиями России в Украине и движением выживальщиков в Америке и Европе. Жилище — прежде всего, некое геометрически ограниченное пространство, в противоположность внешней безграничности. Вот Руссо, открывший для себя остров Сен-Пьер на Бильском озере в Швейцарии, укрытие в укрытии, где наслаждался «счастьем человека, любящего уединение», бежал туда от людей, от «недругов» и мечтал, чтобы этот приют сделали ему вечной тюрьмой и заточили там на всю жизнь. Лежа на дне лодки, которая скользит по озеру, он наполнялся радостным чувством того, что существует, «счастьем совершенным и полным, не оставляющим в душе никакой пустоты»[36]. Вот Флобер, рассуждая о призвании и чуть ли не священном долге писателя, говорит в одном из своих писем: «Надо закрыть окна и двери, свернуться клубком, как еж, разжечь в камине яркий огонь (потому что на дворе холодно), вызвать в сердце какую-нибудь великую идею»[37]. А вот Башляр представляет себе идеальный домик на берегу речки: «Мне также нужно было узкое окно, ведь чем меньше окно, тем дальше видит этот глаз дома, тем более он зорок» («Право на грезу»)[38]. Сегодня закрыться у себя дома означает еще и развернуться на манер радара, который ловит передачи со всего земного шара, для этого достаточно двух рук на клавиатуре, телевизионного пульта и смартфона. Наш образ жизни — общение онлайн с помощью цифровых кодов. Забавно, раньше в школе нас заставляли в наказание решать после уроков столбики цифр-примеров. Теперь такие столбики связывают нас с миром. С тех пор как появилась эта виртуальная агора, можно беседовать со всеми, не вставая с места. Каждый из нас — актер и зритель вселенского театра на дому. Аристотель различал vita active и vita contemplativa[39]. Для современности понадобился бы третий термин — vita virtualis[40], жизнь, превращающая дом, квартиру в микрокосм, который поглощает макрокосм и делает его ненужным, в единое хранилище всех сокровищ. Сидя в теплой пещере, укрытые от ненастья мы смотрим на образы, приходящие издалека, но видим не отблески идей, а мельканье случайных теней.