Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор - Страница 6

В свою очередь, чтобы стать кандидатом, надо было представить рекомендации: лица первой группы первой категории — две рекомендации членов партии с одногодичным партстажем; лица второй группы — две рекомендации членов партии с двухгодичным партстажем; ну а счастливцы из третьей категории — пять рекомендаций членов партии с пятилетним партстажем.

Короче, прежде всего, чтобы стать кандидатом, мне нужны были две рекомендации; и я решил обратиться к тем, кто знал меня по реальным делам.

Первое письмо полетело в Харьков, в горком комсомола. Я написал первому секретарю, еще раз поблагодарил за доверие и путевку в Москву и, между делом, просил его, как старшего товарища, дать мне поручительство для вступления в ряды партии.

Второе письмо я направил в партийную ячейку ХТИ. Местные коммунисты хорошо должны были помнить меня по практической работе.

Третье письмо было адресовано Игорю, моему преемнику на посту секретаря комсомольской организации ХТИ. Я просил его срочно созвать бюро, обсудить мой вопрос и выслать в мой адрес официальную характеристику и поручительство от всей институтской ячейки. Такое поручительство вполне могло заменить одну рекомендацию, и я решил, что «кашу маслом не испортишь».

Конечно, просить рекомендации по почте было не совсем корректно. Но я делал ставку на свой авторитет, на свои прошлые заслуги, ну и, чего греха таить, на то, что в партийном аппарате ценят напор и инициативу.

Оставалось только ждать. Пока не начались лекции, я подрабатывал на разгрузке вагонов на станции Москва-Сортировочная, изучал город, но все мои мысли были там, в недрах почтового ведомства, неторопливо везущего мои письма в Харьков. От этих ответов зависело очень многое!

Через две недели, которые показались мне вечностью, комендант общежития вручил мне толстый пакет. В нем были три письма. Дрожащими руками я вскрыл их.

Первое — от горкома, на официальном бланке, с размашистой подписью секретаря. Он давал мне самую лестную характеристику и рекомендовал к вступлению в партию как «проверенного, идейно выдержанного товарища». Второе — от парткома ХТИ, такое же солидное и убедительное. А третье, от Игоря, было самым теплым. Он писал, что бюро ячейки единогласно проголосовало за то, чтобы дать мне поручительство, и желал мне успехов на новом, партийном, поприще.

Я держал в руках эти три бумаги. Это был не просто пропуск в партию. Это был ключ, открывающий мне двери в совершенно другой мир. Мир власти, влияния, возможностей.

На следующий день я снова был в комитете комсомола. Молча положил на стол секретаря свое заявление о приеме в кандидаты в члены ВКП (б) и три рекомендации.

Он долго, внимательно читал их. Потом поднял на меня глаза, и в них было неподдельное удивление.

— Ну, ты, Брежнев, даешь… — протянул он. — Быстрый ты, однако.

— Время такое, товарищ секретарь, — ответил я. — Время быстрых.

Он понимающе усмехнулся.

— Ладно. С такими бумагами, думаю, твой вопрос мы вскоре решим. А пока… пока есть для тебя одно общественное поручение: поработаешь в нашей стенгазете. Нам как раз нужен человек, который сможет писать о технике, о рационализации, о роли партийных организаций на современных предприятиях. Справишься?

— Непременно! — уверенно кивнул я.

Конечно, это была еще не та работа, о которой я мечтал, но надо же с чего-то начинать? Главное — я зацепился, вошел в систему, а уж подняться по ее ступеням — дело техники!

Приближался сентябрь, и наше общежитие наполнилось загорелыми молодыми студентами и симпатичными девчатами. В один из таких дней, когда я вернулся в комнату после занятий, увидел, что на одной из пустующих коек появился новый жилец. Это был худющий, как скелет, парень с огромными, лихорадочно блестящими глазами на загорелом, но все равно каком-то нездоровом лице. Он сидел на своей койке и аккуратно раскладывал в тумбочке свои немногочисленные пожитки: пару книг, смену белья, какие-то провода и кусачки.

— Здорово! — на правах «старожила» сказал я. — Заселяешься?

— Привет! — кивнул он. — Михаил!

— Леонид.

Так я познакомился с Мишей, студентом-первокурсником с электротехнического факультета. Он подрабатывал электриком в каком-то театре и почти все время молчал, погруженный в свои мысли.

Михаил оказался хорошим спокойным и доброжелательным парнем, но было в нем кое-что странное. Когда ему удавалось раздобыть еду — будь то порция каши в студенческой столовой или купленный в магазине брусок хлеба — он никогда не съедал все: каждый раз аккуратно делил свою скудную трапезу пополам. Одну половину съедал, а вторую бережно заворачивал и прятал в тумбочку.

Сначала я не обращал на это внимания. Но когда я увидел, что еда эта, загромождает всю тумбочку, спросил у Василия:

— Слушай, Вась. Тебе не кажется, что этот Михаил — какой-то странный? Вечно у него какие-то куски по углам рассованы!

Василий, услышав меня, нахмурился

— Мишка-то? Да, есть такое, водится за ним. Психический он. С Поволжья, из-под Самары.

Тут я все понял. Видимо, парень пережил тот, самый страшный, голод двадцать первого года, видел, как умирают его родители, как люди едят собак, кошек, друг друга… И, видимо, тот ужас, испытанный им, тот животный страх остаться без еды навсегда впечатался в сознание, занозой засев в его душе.

Ндааа… тяжелое это зрелище — человек, так искалеченный воспоминаниями о голоде… Хорошо, что больше такого никогда не повторится.

Или…

Тут память услужливо подсунула мне картину из будущего. Тридцатые годы, раскулачивание, коллективизация, и новый, рукотворный, еще более чудовищный голод, который унесет миллионы жизней. На Украине, в Казахстане, в Поволжье… Везде!

И я понял, что вся моя карьера, все мои планы, все мои интриги — все это бессмысленно, если я не смогу предотвратить ту, грядущую, катастрофу.

Стать генсеком… Этого мало. Нужно было стать тем, кто не допустит голодной смерти миллионов сограждан. Иначе Советский союз, величайший проект русского народа, получит печать первородного греха, навсегда будет ассоциироваться с голодом и мучениями людей. Ладно 21-й год, там советская власть еще толком не утвердилась. Но голод в 30-е годы всегда можно будет использовать для обвинения коммунистов в изуверской политике на селе. А я ведь собрался стать коммунистом!

Короче, надо это предотвратить. Только вот…как? Как я, один-единственный человек, мог свернуть эту чудовищную машину, которая уже набирала обороты? И удастся ли мне сделать хоть что-то, не свернув при этом шею?

* — фанерный чемодан (прим)

— Эй, Брежнев, шевелись, чего застыл!

Зычный окрик бригадира вывел меня из задумчивости. До начала занятий в МВТУ оставалось два дня, и мы, студенты, пользовались этим временем чтобы заработать на жизнь. Сегодня мы с Василием разгружали вагоны с какими-то ящиками на станции «Сортировочная». День выдался жаркий, и я, несмотря на молодость и силу, уже валился с ног от усталости.

— Давай, Лёнь, поднажмем! Разгрузим, а потом — в Химки, купаться! — услышал я сзади Васин напряженный голос. Похоже, ему тоже пришлось тяжело.

— Да не агитируй. Сам знаю! — хмуро отозвался я и, торопливо вытерев пот со лба, вновь взялся за груз. Мы хватали эти ящики, взваливали на плечо и, согнувшись в три погибели, тащили их на склад. К полудню спина ныла так, что, казалось, она вот-вот переломится, а руки были сбиты в кровь: никаких перчаток тут не положено. Вагонная пыль забивалась в нос, в горло, скрипела на зубах. Тяжко. Очень тяжко!

— Эх, жизня наша собачья, — кряхтел работавший передо мною пожилой рабочий по имени Кузьмич, опуская на рампу очередной ящик. — Вот так, всю жисть на горбу своем таскаешь… таскаешь-таскаешь, а там и помирать пора!

— А что делать, Кузьмич? — отдуваясь, спросился я. — Не воровать же!

— Воровать-то оно, может, и полегче будет, — усмехался он. — Да только боязно. Поймают — и враз на Соловки ушлют!