Разрешаю себе Любить (СИ) - Адам Карина - Страница 22

Он рассмеялся — по-настоящему, хрипло и тепло:

— Помню. И уши у меня звенели.

— Потому что я испугалась, что ты умер.

— А я, что ты.

— И мы оба начали орать друг на друга, вместо того чтобы обняться, — сказала я.

Он посмотрел на меня. Долго. Спокойно.

— Может, в этом всё и дело. Мы с тобой всегда больше ссорились, чем признавались.

— Потому что было страшно признаться.

Он не ответил. Только подошёл ближе. Медленно, будто проверяя, не испугаюсь ли я. И тогда, взял мою руку. Осторожно, почти невесомо. Как в детстве, когда перебегали дорогу. Но теперь, это был другой жест.И я не отдёрнула руку.

Мы шли молча, и мне было спокойно. Не потому что всё стало понятным, нет. А потому что рядом был он. И потому что не нужно было больше защищаться, делать вид, отшучиваться, убегать. Просто идти рядом.

Иногда настоящие повороты случаются не в крике, не в признаниях, не в буре. А в этой обычной тишине, когда рядом человек, с которым ты когда-то делил кулон, страх, пирс и лето.

Сенька сжимал мою руку чуть крепче, чем нужно. Я не спрашивала, почему. Просто позволила себе быть рядом.

Город рассыпался огнями. Шуршала под ногами весенняя пыль. И где-то внутри уже не дрожала тревога, а раскрывалась тёплая, тихая уверенность: с этого момента всё уже не будет как прежде.И, наверное, в этом была самая настоящая надежда.

Макар поехал за родителями в аэропорт, а я осталась дома. Решила приготовить что-то вкусное к их возвращению. Хотелось, чтобы этот вечер был тёплым, домашним, обволакивающим, как плед после долгой дороги. За эти две недели всё сильно изменилось. Пугающе сильно. Я пока не хотела говорить маме с папой, что мы с Сенькой, уже не просто «мы». Что всё стало иначе.

Хотя я и понимала: его родители тётя Лена и дядя Саша, будут только рады. Они всегда смотрели на нас с Сенькой с какой-то мягкой, чуть насмешливой теплотой, словно заранее знали то, что мы ещё только начинали в себе подозревать.

А вот Макар… Он всё это время наблюдал за мной. И за Сенькой тоже. Слишком внимательно, слишком серьёзно. Он словно чувствовал, что между нами растёт нечто большее, чем старая дружба.

Квартира вдруг ожила. Звук чемоданов по ступеням, смех, обрывки фраз, запах морского крема и парфюма. Будто они не просто вернулись, а привезли с собой весь Мальдивский воздух, тёплый, солёный, лёгкий.

Мама влетела в прихожую первой — в белом сарафане, загорелая, сияющая, полная южного солнца.

— Где моя любимая девочка⁈ — почти пропела она и обняла меня так крепко, будто мы не две недели не виделись, а два года.

— На месте, — улыбнулась я. — Вся, целая, не замёрзла.

— И похудела, — тут же сказала мама, отступая и оглядывая меня пристально. — Ты вообще ела?

Папа тем временем возился с чемоданами, смешно сопел, раздувая ноздри, пах морем и каким-то очень дорогим кокосом.

— Море — не Мальдивы, — объявил он, как будто суть отпуска свелась к этому афоризму. — А вот еда… Всё маленькое, острое и с какими-то непонятными листьями. Я скучал по борщу.

— И по мне, надеюсь, тоже?

— И по тебе, конечно. Ну рассказывай. Что новенького?

И вот тут я будто на мгновение рассыпалась изнутри. Сердце коротко споткнулось. Потому что рассказать нечего.Вернее, слишком много, чтобы пересказывать это между ужином и чаепитием.

Соня, Сенька, та граница, которую мы с ним пересекли.И вся эта странная, хрупкая новизна, которую я пока носила как тайну, тёплую и острую.

— Всё по-старому, — сказала я, наливая чай. — Универ, зачёты… Немного драмы.

Мама выгнула бровь, посмотрела поверх чашки:

— Немного драмы? Ты же почти не писала. Для тебя это тревожный признак.

— Значит, всё было хорошо.

Она прищурилась, но ничего не сказала. Папа уже вытянул ноги на диване, довольный, как кот.

— Сенька как? Заходил?

Сердце невольно сжалось.

Я кивнула:

— Заходил. Пару раз.

Мама оживилась:— Какой же он красавец стал. Я говорю Лене: «Твой сын столько сердец разобьёт, готовься». И всё ещё не встречается ни с кем?

Я поперхнулась чаем, отвела взгляд. Горло защипало.

— Мам, а с чего вдруг такой интерес?

— Ну как же? Он ведь у нас почти родной. И если что, я бы была только рада. Он хороший мальчик. И добрый.

Я посмотрела на неё внимательно.В её словах вдруг зазвучало что-то очень тихое, точное. Не как вопрос. Как разрешение.

— Он действительно добрый, — прошептала я почти себе.

— Что ты сказала?

— Ничего.

Папа уже мирно дремал. Мама ушла в ванную, напевая себе что-то под нос. А я осталась сидеть одна — с чашкой в руках, с сердцем в ладонях.Дом снова был полон. Всё вернулось на круги своя.Но внутри меня теперь жило что-то другое.Тонкое, и такое хрупкое. Не для обсуждения. Не для расспросов. И не потому что страшно.Просто рано.

К вечеру квартира наполнилась ароматами: запечённая курица с розмарином, хрустящий картофель, яблочный пирог с корицей. Я старалась так, будто от этого зависело нечто большее, чем просто семейный ужин. Будто это был способ удержать равновесие между прошлым и тем новым, что медленно входило в мою жизнь.

Макар вернулся первым, в мятой рубашке, с усталым видом и поднятой в лёгком удивлении бровью.

— Это что, приём на десять человек?

— На четверых. Но с запасом, — улыбнулась я. — Родители возвращаются из отпуска. Это почти как Новый год.

— Угу. А Сенька будет?

Я взглянула на него из-под ресниц.

— А если будет?

— Ничего, — пожал он плечами. Но губы его тронула та самая тонкая улыбка, которая у Макара всегда означала: всё уже давно ясно, и он просто ждёт, когда ты сама признаешься.

Сенька жил с родителями этажом выше, тётей Леной и дядей Сашей. Они тоже были приглашены на ужин, и от этого меня охватывала неловкость. Я знала этих людей с детства. Мы были как одна большая семья. Но теперь всё ощущалось иначе зыбко, неустойчиво, будто я скрывала в себе маленький секрет, который они вот-вот почувствуют. К счастью они были на деловом ужине, и не смогут сегодня прийти. А то неловкостей было бы не избежать. Пока я еще не готова была обнародовать всем, наш не понятный пока еще статус.

Сенька пришёл позже когда мама уже расставила салфетки, а папа водрузил бутылку вина в ведёрко со льдом (вино было российское, но папа считал, что антураж — это половина вкуса).

Он вошёл как всегда, будто в собственный дом. Снял куртку, поцеловал маму в щёку, пожал папе руку. Даже Макар кивнул ему почти дружелюбно то ли потому, что за столом, то ли потому, что смирился.

— Сенька! — воскликнула мама. — Я тебя уже всерьёз за сына считаю. Мы только что о тебе говорили.

Он усмехнулся:

— Надеюсь, в хорошем ключе?

— Только в хорошем. Умный, добрый, красивый, воспитанный. Жаль, что не мой.

— Мам… — протянула я, утыкаясь в тарелку с салатом. Сердце предательски дрогнуло. Сенька, кажется, улыбнулся, чуть, едва заметно. Но взгляда в мою сторону так и не бросил.

В комнате царила та самая натянутая тишина, которая прикидывается уютом. Все разговаривали. Мама о черепахах и солнце, папа о джунглях и пикантной мальдивской кухне. Смех, вино, хлеб, салат. Всё, как должно быть. Но между репликами пряталось что-то другое. Что-то, чему не нашлось слов.

Сенька сидел рядом. Его рука будто случайно, а может, и нет коснулась моей. Я вздрогнула. Тепло его пальцев растеклось по коже, пробежало по венам, легло под сердце.

Мама что-то говорила, но я её не слушала. Я слушала, как он дышит.Макар смотрел на нас пристально. Как на задачу, где давно известен ответ, но хочется, чтобы мы сами его озвучили.

— А у вас что нового? — вдруг спросил папа. И посмотрел то на меня, то на Сеньку.

Мы оба будто замерли. Я, потому что этот вопрос нащупал самую грань. Сенька, потому что не знал, можно ли её переступить.

— Всё по-старому, — сказал он спокойно. — Мы с ней… как всегда.