Шестнадцать - Чиж-Литаш Анна - Страница 9

— Сколько можно жрать эту гречку! — закричала девушка, отшвырнув крышку в сторону.

Она села на табуретку и огляделась по сторонам. Жестяной умывальник, убитая ржавчиной и временем черная газовая плита, исполосованная коричневыми разводами, которые невозможно было отмыть. На полу — рассохшиеся доски, на стенах — подобие обоев, рисунок в мелкий цветочек давно выгорел, превратившись в однотонное полотно. Двери не было — длинный узкий коридор служил мостом из кухни в спальню.

Таня сидела на стуле, с отвращением разглядывая свое жилище. Открыв форточку и впустив в комнату морозный воздух, закурила. Ветер то и дело возвращал дым в квартиру.

— Ты что куришь? — из комнаты раздался хриплый женский голос. — Я же просила тебя не открывать окна, батареи еле топят.

— Заткнись, — громко крикнула Таня и, сделав затяжку, выбросила окурок на улицу.

Громко захлопнув форточку, вернулась к плите и взяла еще теплую кастрюлю. Прислонившись к шкафчику, начала жадно есть. Крупицы падали на пол, на белый свитер и черные штаны. Таня оттряхнула кофту, одновременно ногой сметая кашу под шкафчик. Когда на дне ничего не осталось, снова заглянула в холодильник, в надежде, что там есть еда. Кетчуп, пачка масла, полбутылки молока.

— Жесть! — процедила она, затем все же взяла пачку масла, отрезала кусок и положила в рот.

Через несколько секунд согнулась над умывальником, выплевывая остатки сливочного масла. Открыв кран, смывала неприятный вкус, от которого во рту было щекотно.

Выключив воду, она громко рассмеялась. Это не был смех довольного и счастливого человека. Через несколько секунд смех перерос в истерику. Таня медленно сползла по стене. Пол был холодным, но она не встала, продолжала завывать, вспоминая, что гречка была единственной пищей, которую она съела за день.

Набросив халат, она выключила воду и вышла из ванной. В комнате горел ночник. Закатив глаза, в нерешительности постояла несколько секунд, затем повернула ручку и вошла в комнату. Мама лежала в кровати и читала потрепанную книжку в мягком переплете.

— Покушала? — спросила она.

— Это ты называешь, покушала? — Таня сбросила халат и залезла под одеяло рядом с мамой. Взбив подушку руками, она опустила голову, предварительно аккуратно разложив белокурые волосы.

— Извини. Деньги будут через два дня.

— У тебя никогда их нет, — Таня чувствовала тепло мамы, которая лежала в нескольких сантиметрах от нее.

— Я что-нибудь обязательно придумаю, — тихо добавила мама. Голос был пропитан извинениями, словно совершила страшное преступление, в котором только сейчас решила признаться дочери.

— Что ты можешь придумать? — Таня оторвала голову от подушки и посмотрела на маму. Она с болью проглотила слюну, которая, как ей показалось в тот момент, заполнила всю полость рта.

«Господи, какая она старая», — Таня внимательно разглядывала столь знакомое и одновременно чужое лицо. Морщины были повсюду: тонкой сеточкой под глазами, ровными линиями на лбу, на тонкой коже век и даже возле рта. От худобы скулы, казалось, впали вовнутрь черепа, оставив две впадины на лице.

Цвет кожи тоже впечатлял: под глазами — сине-фиолетовая, на щеках — землистая. Губ почти не было — лишь тонкая полупрозрачная нитка отделяла нос от подбородка. Таня подняла глаза выше. Волосы были такие редкие, что, казалось, их приклеили на голову как резиновой кукле. Таня стыдливо опустила глаза, продолжая сражаться с морем слюны, которая была готова вытечь изо рта.

Она снова отвела взгляд, но глаза впились в руки. Худые, с тонкой кожей, исполосованные морщинами и местами покрытые сухими пятнами.

«Наверно, от воды», — мысль стремглав пронеслась у Тани в голове.

— Ты убожество, — Таня разомкнула губы и посмотрела на мать.

Лидия Николаевна улыбнулась и молча отвернулась от дочери, устремив глаза в книгу.

— Ты давно смотрела на себя в зеркало? — Таня еще больше разозлилась. — Тебе всего пятьдесят! На кого ты похожа, — она села на кровати, отбросив одеяло.

Мать молчала, худыми пальцами сжимая книгу.

— Ты подумала обо мне? Ты хоть раз подумала обо мне? — она дрожала то ли от холода, то ли от волнения.

— Я только о тебе и думаю, — тихо ответила Лидия Николаевна.

— Да что ты говоришь? Я не могу привести друзей к себе домой! Я не могу познакомить их со своей мамой, потому что она убожество! И мне стыдно до смерти! Мне толком нечего жрать каждый день! У меня постоянно нет денег! — она кричала так громко, что соседи сквозь тонкие стены могли слышать каждое слово. — А где мой папа? Где он? Летчик-испытатель? Почему ты всю жизнь молчишь и не говоришь, где он! Он, может, даже не знает обо мне! Вдруг он хороший и сможет дать мне нормальную жизнь? Чего ты молчишь?

— Я тебе говорила, он бросил нас.

— Бросил? Я не удивлена, как можно жить с таким убожеством!

Лидия Николаевна медленно отложила книгу и повернулась к дочери. Несколько секунд она молча смотрела ей в глаза, слушая тяжелое дыхание и громкий стук ее сердца. Еще секунда — худая ладонь со звоном упала на Танину щеку, оставив на ней пылающий огнем след.

Таня молчала, прислонив руку к горящей щеке.

— Сука! — завопила она, подрываясь с кровати. — Ненавижу тебя! — отбросила одеяло в сторону, спрыгнула с кровати и выбежала на кухню, громко закрыв за собой дверь.

Пододвинув табуретку к окну, открыла форточку, впуская морозный воздух в квартиру, и закурила.

— Сука, — процедила она, сплюнув на пол. — Чтоб ты сдохла! — прокричала, теряясь в облаке дыма.

Она еще долго сидела на табурете и смотрела в окно. Форточка была открыта. Температура в квартире почти сравнялась с уличной. Но Таня продолжала сидеть, не двигаясь. От холода кожа покрылась сотнями маленьких пупырышек, ноги нервно дергались в тихом танце, а длинные волосы, напоминающие тонкую паутину, от порывов ветра разлетались в стороны.

Спустя час Таня закрыла окно, затем выключила свет. Поджав ноги к груди и обняв себя руками, она легла на деревянный пол кухни, который был усыпан маленькими снежинками.

Она была так прекрасна. Шелковый сарафан, усеянный красными маками на тонких стеблях; русые волосы, заплетенные в тугую косу; изящные ступни, касающиеся зеленого ковра.

В ее глазах было столько любви и восхищения, что слова, словно облака, исчезли из ее головы, оставив место одним эмоциям.

Она подбежала к Тане и схватила ее на руки. Они были такие мягкие, теплые, нежные, будто вся красота мира была сосредоточена на кончиках ее пальцев.

— Девочка моя, ты знаешь, что ты самая лучшая у меня? — ее смех слился с гулом шмелей, стрекотом кузнечиков, шепотом травы и беседами птиц. — Ты самая красивая, самая умная, добрая и нежная девочка в мире, — она чередовала слова с поцелуями, которыми покрывала маленькое личико.

Таня смеялась, в нетерпении подпрыгивая на месте. Мама продолжала говорить, но она не различала слов, они были слиты воедино, как песня, мелодия… Единственное, что тогда чувствовала — тепло. Оно было везде: внутри ее маленького тела и огромной, бездонной души, на коже ладошек и на острых коленках, над головой и в нескольких метрах от нее. Тепло обдувало ее золотистые волосы, целовало в щеки, играло с краем платья.

Счастье фонтаном вырывалось из нее, забрызгивая водой прохожих, которые вытирали теплые капли и улыбались в ответ девочке и ее маме.

— Мамочка, я тебя так люблю! — девочка смеялась, выкрикивая прекрасные слова. — Люблю больше всего! Люблю больше всех! Люблю тебя, слышишь?

Таня открыла глаза. Холодный пол, темнота, болит тело — первые мысли в голове. Она села, продолжая прислушиваться к голосам из сна. Провела рукой по щеке — вода. Снова плакала во сне.

Она притянула к себе старый шерстяной плед и уткнулась в него лицом. У головы лежала подушка, а в ногах еще одно одеяло. Таня ухмыльнулась, заворачиваясь в одеяло, пахнущее сыростью и старостью, как и их квартира. С трудом разогнув ноги, встала и вышла в коридор. Остановившись возле комнаты, прислушалась к глухой тишине, которую прерывали резкие вздохи холодильника в углу кухни и старых часов, размеренно тикающих над входной дверью.