Джунгли. Том 2 (СИ) - "Focsker" - Страница 32

Кетти испуганно замолкла, вновь на полусогнутых припав к земле. Медоед неистовствовала; из-за этих предателей она не только просрала прекраснейший камень и сокровище, путь к сердцу Агтулха, но и вместе с ним свой звериный облик. Теперь всякий раз, когда она осознанно или во сне оборачивалась в зверя, размеры её могли разрушить и убить кого-то неосознанно. Тот же Агтулх Кацет Каутль, оказавшись под ней во время соития, мог быть просто раздавлен из-за её отвлечённости, оргазма и случайного перевоплощения, которые случались с ней периодически. Рабнир бесилась, ей хотелось неистовствовать и в одиночку, в новой форме кинуться на лагерь врага, однако больше побед ей хотелось узнать лишь одно… «Что же скажет любимый Агтулх в момент, когда она подарит этому миру новую жизнь». Рабнир представляла себе этот день как день её собственного второго рождения. Она мечтала о том, чтобы отец её ребёнка не был таким же, как её отец. Она мечтала о том, как Агтулх возьмёт девочку на руки, как прижмёт к себе, как пообещает, что хотя бы раз в сезон будет уделять её наследству утро, день или хотя бы ночь у кровати. Отец Рабнир назвал её неконтролируемой, опасной сукой, и уже в семь лет велел не подходить к нему. Когда Рабнир исполнилось десять, её отец умер, ещё через год в битве погибла мать и две старшие сестры. Потом, спустя пару лет, медоеды стали племенем Чав-Чав. Всё, что Рабнир помнила о своём детстве — это сражения, ярость, гнев, безумие, за которым появлялись горы трупов, пропадали подруги. Почти всю жизнь Рабнир была одна, до того дня, как в споре схлестнулась с Гончьей, проиграла ей, взбесилась, впав в ярость, а после… обнаружила Гончью живой и насмехающейся над собой. Гончья измотала её, заставив гнаться, бежать, ругаться, потом вместо того чтобы пронзить копьём или пилумом, назвала «самой достойной» и протянула руку дружбы. До этого момента Рабнир звали Клыкастой Стервой или Зубами смерти, и только Гончья назвала её «выносливой подругой». Рабнир считала, что только Гончья может её победить в схватке, когда обе теряют привычный лик, хотя по факту у последней не было и шанса, будь медоед хоть чуточку серьёзной.

— Хватит, Рабнир! — с одобрением, глядя на разгневавшуюся подругу, говорит Гончья, и медоед тут же берёт свои эмоции под контроль. После того обращения, появления внутри Рабнир чудовища невиданных размеров, контролировать агрессию медоеду стало ещё тяжелее. Её бесило буквально всё, кроме мыслей, в которых она пребывала с Агтулхом. Словно проклятая, околдованная чем-то, заставляющим искать смерти, она постоянно сама себя раздражала, хотела обернуться в форму демона, и… в то же время, понимая, как опечалит и испугает своим видом Агтулха, испуганная его надуманной реакцией, возвращала эмоции и тело под контроль. Первая причина жить — инстинкт самосохранения, второй — размножение и продолжение рода, что по факту являлось первым и самым важным для каждой женщины и самки. Пока Рабнир была беременна, пока ждала дитя, реакции Агтулха на неё и ребенка, она никак не могла позволить себе выглядеть чудовищем или уродиной. Слишком много сил женщина отдала на поиски столь милого, приятного, нежного, доброго и, даже ни разу не избившего её палкой самца. Он был воплощением её мечтаний, и даже если бы иногда бил, Рабнир лизала бы Агтулха пятки, лишь попроси он об этом. «А ведь он не просил… мой герой», — с придыханием, слезой и гордостью за самца, от которого носит плод, закинув на себя все тяжести — свои, Гончьей и даже пленницы, шла вперёд Рабнир.

Перевалы, ручьи, возвышенности, затем поваленные деревья и трясины с ядовитыми парами, исходящими от спор всякого рода грибо-мучителей (плотоядных видов растений и грибов). Отряд «разведки», нащупав тропу Кетти, по признакам, меткам и запаху, шёл точно в том направлении, где располагался ложный лагерь Кетти. Пусть не главное поселение, но форпост, от которого до столицы оставалось рукой подать. Тропа обнаружилась благодаря Гончьей, её нюху, глазу, а также кем-то оставленной неподалёку кучи дерьма, в которой благодаря острому нюху Гончья распознала многочисленные переработанные ингредиенты, что одновременно могла использовать только гениальный повар и лучшая из женщин (по мнению Гончьей) Тётушка Вера. Гончья, жившая в бесконечной «погоне за хвостом», в Тёте Вере, её старческой спокойности и здравомыслии, увидела ту, которой хотела быть сама. Без битв и убийств, быть той, на кого молятся, кого просят, иногда умоляют и при этом оставаться улыбчивой, спокойной, пусть и тяжело трудящейся, но той, в которой нуждаются. Больше всего на свете Гончья боялась умереть одна, как и требовало племя, в доли от всех, старой, немощной, никому не нужной и тянущей балластом за собой старухой. Ради этого Гончья всегда летела вперёд, следила за телом, фигурой, чтобы подольше быть молодой, нужной, а… оказалось, одно лишь умение заботиться о других, вкусно готовить, следить за чистотой, с лёгкостью способно перекрыть силу, молодость, красоту и охотничьи навыки, достигнутые путём самоубийственных тренировок.

Когда медоед завидовала Гончьей, Гончья завидовала Тёте Вере и медоеду. Одновременно в то время, двоим лучшим воинам завидовало ещё с полтысячи других, так же нашедших в себе огромное число минусов воительниц. Все и каждый находили прекрасное в другом, с болью и ненавистью пожирая себя, отказываясь принимать во внимание собственные преимущества. Лучшая ищейка завидовала поварихе Вере, когда сама повариха, завидовала своей молодой, только-только начавшей осваивать кулинарное дело десятилетней самочке из племени Кетти. «Эх… мне бы твои годы», — с умилением хваля и ругая за дело, с печалью на душе завидовала тётушка. Мир порочен; кто-то успешен, кто-то нет, и все и вся завидуют друг другу, понимают это и, тактично обманывая себя, умалчивают, делая себя несчастными. Гончья больше других думала о «философских мыслях»… или как там свои рассуждения называл Агтулх. Она считала это «мыслью ни о чём», при этом, полюбив данное дело, став называть своим истинным «хобби». Ведь Агтулх хвалил её за мысли, не связанные с охотой, дарующие душе спокойствие. Потому, видя, как в пути напуганно держится пленница, как только и ищет, чтобы сделать что-то, что приведёт её к неминуемой смерти (ведь рядом Рабнир), Гончья решает спросить:

— Ведьма, почему твоё заклятье по нам не ударило?

— Потому что я не ведьма! — испуганно ответила Кетти.

— Да не заливай. Мы ж видели туман, и если ты не ведьма, почему он на тебя не подействовал?

Пленница смолкла. Опустила голову. У неё не было доводов, чтобы логически опровергнуть заявление Гончьей, потому она ответила честно, как есть.

— Я не ведьма! Всё, чего я хотела, — счастье, быть любимой, вырастить жизнь и дать плод, что продолжит существование рода. Я верна себе, я люблю Агтулха и верна вере в него! Просто вы все появились из ниоткуда, отобрали его у нас, у Кетти, тех, чьё будущее он защищает!

— Пасть закрой, — на внезапный вскрик Кетти отозвалась Рабнир. — А то шершня дикого проглотишь. Не случайно… — рука Рабнир застыла у огромного гнезда, закрепившегося на дереве. Летающих, ядовитых, смертоносных шершней, укус каждого из которых мог вызвать летальный исход, в воздухе хватало, однако ни один из них, даже перед угрозой уничтожения гнезда, не осмелился подлететь к Рабнир. Настолько был велик их страх перед существом и той сущностью, что поселилась в ней.

Камень, разбитый случайным выстрелом, был ничем иным, как вместилищем убиенных душ, магическим предметом, который последний «бессмертный» возложил на могилу любимой с целью воскресить ту, и род, что истребив почти всё живое на континенте, однажды восстанет и вновь начнёт править всем и вся!

— Не рычи на неё, Рабнир, — внезапно вступается за пленницу Гончья. — Я-то её понимаю. Тоже ведь не любимица Агтулха. Малышке просто не повезло со статусом.

— А меня это не ебёт, она вор. — отвернувшись, продолжила путь по тропе Рабнир.

— Вот именно! — воскликнула Гончья. — Тебя ебет Агтулх! Причём чаще других, а нас нет. Вот от этого и порождается зависть, жажда к… к богу. Он ведь величественен, красив, добр, и при этом всём тянется к нам, а другие ему не дают.