История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод - Страница 7

«Как ни странно, эллинизму абсолютно чужд образ соблазнителя», — отмечает Кьеркегор, этот великий соблазнитель перед ликом Вечности. Разумеется, для христианского философа сие понятие ассоциируется не со встречей двоих, а с имморализмом «севильского обманщика». Он здесь подразумевает не вопрос о том, существовала для греков необходимость соблазнять желанную женщину или нет, а лишь состояние умов, при котором там происходило общение влюбленных. По мысли датского философа, любовь в глазах греков возвышала душу. Если греку и случалось нарушать верность, то по злосчастной случайности: «Полюбив одну, он и не помышлял о другой». Тогда как Дон Жуан, напротив, с головы до пят соблазнитель, ибо для него любовь возбуждает чувственность: «Он любит не одну, а всех, иначе говоря, готов соблазнять каждую».

Такие суждения Кьеркегора о Древней Греции способствовали формированию ставшего общим местом представления, будто обольщение было изобретено в Средние века.

Отчасти это, впрочем, так и есть. В Древней Греции отказ женщины покориться мужскому вожделению представляется возможностью ничтожно малой. Желание однонаправленно, его питает мужчина, взаимность женщины требуется не больше, чем рыбаку — согласие рыбы быть пойманной. Это сравнение с его провокативным цинизмом, если верить Плутарху, исходит от Сократова ученика Аристиппа из Сирены, философа-гедониста: «Меня не заботит, влюблены ли в меня вино или рыба, однако же я наслаждаюсь, вкушая их».

Таким образом, право на первый шаг принадлежит не женщине, оно сохраняется за ее отцом. Когда последний вознамерится выдать свою дочь замуж, он созывает знатных молодых людей и предлагает желающим объявить себя претендентами на ее руку. Их дело — прельстить его подарками, почетными для девицы. Иногда затевается состязание, чтобы отец, проверив и оценив достоинства будущего зятя, мог сделать выбор. В конечном счете все зависит от него. Геродот рассказывает, что Клисфен, тиран Сикиона, на целый год задержал у себя претендентов с целью присмотреться к ним на досуге. Задача состояла в том, чтобы испытать их благородство и отвагу, но также выяснить, до чего они способны дойти в своем желании заполучить его дочь. Фаворитом в состязании был Гиппоклид, но он преступил границы благопристойности, станцевав на столе. «Гиппоклид, — укорил его тиран, — этим танцем ты загубил свой брак». И отдал свою дочь другому.

Как бы то ни было, невесте редко предоставлялось право решающего голоса. Хотя Геродот вспоминает, что некий афинянин так сильно любил свою дочь, что позволил ей самой выбрать супруга, сама примечательность этого факта в глазах повествователя доказывает, что случай был исключительный. Похоже, и самые страстные влюбленные легко пренебрегали мнением возлюбленной. Это подтверждает легенда о спартанском царе Аристоне. Если верить тому же Геродоту, пересказавшему ее, Аристон, воспылав любовью к жене своего лучшего друга, измыслил любопытный тактический ход.

Эти двое обменялись клятвой, согласно которой каждый должен был уступить второму то, чего он пожелает. Друг согласился и выбрал в Аристоновой сокровищнице самую красивую вещь, какую смог отыскать. Царь же в свой черед попросил друга отдать ему жену, и тот, связанный клятвой, не смог воспротивиться. Жена здесь предстает как часть имущества, принадлежащего супругу. Что до робкого влюбленного, ему никогда и в голову не пришло попытаться обольстить ту, которую он полюбил.

Во всяком случае, таковы были нравы, царившие в лучших афинских домах. И тем не менее искусство обольщения не было чуждо древнему греку: порой, если представлялся повод, он пускал его в ход.

Девушки Спарты имели право заниматься спортом, эти занятия позволяли им встречаться с молодыми людьми. По мнению Ликурга, это побуждало их к браку. В Афинах возможность для сближений дают все те места, где позволено появляться юным девам, — празднества, ярмарки. По крайней мере, таковы свидетельства комедий и романов. В позднейшей античной литературе эти сцены не часты, при случае она использует ту кадрежную стратегию, следы которой обнаруживаются в римском обиходе. Так, в романе Харитона «Повесть о любви Херея и Каллирои» (I век до н. э.) описана та же страсть, подобная удару молнии, опалившая двух молодых людей, чьи взоры встретились на празднестве в честь Афродиты в Сиракузах. Этот вездесущий первый пламенный взгляд — не более чем штамп, его мы обнаруживаем также в «Теагене и Хариклее» Гелиодора, в «Левкиппе и Клитофоне» Ахилла Татия.

Но обычно за порогом своего дома женщины были под надзором. Литература свидетельствует, что приближение к ним оставалось мучительной задачей или поклоннику приходилось силой прорываться к своей пассии. Унылые любовные песенки перед запертой дверью — отдаленные предки жанра серенады, прямой штурм жилища, тайное посещение, когда визитер пробирается через дыру в кровле или дымоход. Часто любовник прибегает к хитрости: можно подкупить служанку, можно спрятаться в скирде соломы или переодеться в женское платье, чтобы получить доступ в дом родителя — а то и супруга! Ситуации этого рода изображены в пьесах Менандра и Ксенарка (IV век до н. э.). У последнего, в частности, примечателен «Пентафлон».

Хотя обольщение девушки, которая, как считалось, и без того в принципе стремится к браку, могло казаться излишним, греки тем не менее понимали, что ее отказ возможен, а в этом случае надобен кадреж. Тем паче он необходим в гомосексуальных отношениях, где партнеры на равных: свободный мужчина, по сути, не зависит от своего отца, ведь речь тут не о браке; согласие юноши не может предполагаться изначально, соблазнитель, предпринимая демарш, всегда рискует нарваться на отказ. Это аристократическая любовь, по слову Сократа, неведомая «людям, которые выросли среди матросов», лишь она одна «достойна свободного человека». Партнера надлежит в этом случае воспринимать как такового: самая суть подобной любви — в его согласии.

Это умозаключение подтверждает Ксенофон в своем «Гиероне», где тиран горько сетует, что не познал ни радостей супружества, ни услад любви. К браку сводятся все удовольствия, какие может дать женщина: тут можно разве что потешить свое тщеславие, если удастся получить ту, которая по рангу выше мужа, но для тирана такое немыслимо. Любовь же может быть обращена лишь к юношам. Ибо она «находит свои радости не в погоне за легко доступными наслаждениями, но взыскуя тех, на которые лишь надеется». И то, чего Гиерон добивается от своего юного фаворита Даилоха, отнюдь не «легко доступное наслаждение», но милости, даруемые по доброй воле. «Что до возможности взять их у него силой, я твердо уверен, что лучше самому себе причиню боль, нежели совершу это». Вот почему тиран упивается любовью юношей «еще меньше», чем трудами, благодаря коим женщина продолжает его род.

Когда любовник («эраст») добивается расположения возлюбленного («эромен») или наоборот, согласие не гарантировано. Порукой тому знаменитая сцена, где Алкивиад безуспешно кадрит Сократа. Это из «Пира» Платона, куда незадачливый соблазнитель является пьяным, что и побуждает его рассказать о своем крахе. Ситуация банальна: как всякий молодой человек, Алкивиад ищет, кто бы посвятил его в тайны религиозной, светской и воинской жизни. Он выбирает Сократа за его мудрость: «Я уповал, что взамен наслаждения, которое я доставлю Сократу, он передаст мне все свои познания». Алкивиад полагал, что ему очень повезло, ибо он молод, а мудрец «горячо влюблен в красоту юности».

Поскольку ему не подобало делать первый шаг, он прибегнул к пассивной тактике: созданию ситуации, удобной для того, чтобы старший мог заявить о своих желаниях. Он отослал прочь своего наставника, который всегда присутствовал при их беседах с Сократом. «И вот, друзья мои, мы остались с ним вдвоем, один на один. Я ждал, что он тотчас заговорит со мной, как любовник с возлюбленным, и был очень счастлив. Так вот: он абсолютно ничего не предпринял. Он говорил, как обычно, провел со мной целый день и ушел».