История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод - Страница 6

Свобода выбора имеет свои пределы. Желая добиться от партнерши согласия, можно попытаться вырвать его силой. Я назвал бы это «внеприрод-ным изнасилованием», когда домогающийся, храня уважение только к телу, стремится сломить дух и избавиться от стыдливости, сопровождающей первый шаг к сближению. Эта тактика предполагает более всего прочего применение магических чар и обращение к богу любви. Египтяне, наряду со своими изысканными любовными песнями, могли прибегать к заклинаниям не в пример более топорным: «Пусть Такая-то, дочь Такого-то, следует за мной, как бык за своим кормом, как служанка за своими детьми, как пастух за своим стадом!» Впрочем, влияние, каким и поныне пользуются мусульманские марабуты, свидетельствует о постоянстве народного менталитета.

Признание права другого на отказ, стало быть, еще не обязывает всякий раз, возжелав близости, прибегать к соблазнению. Для того чтобы нравы общества претерпели эволюцию, недостаточно открытия, что на свете существует любовь. Ведь отсутствует важнейшая составляющая: осознание, что ее свобода, взаимность не просто желательны, но необходимы. Для античного менталитета это отнюдь не очевидно. Недаром Антэрот, бог взаимной любви, почти неизвестен, тогда как его знаменитый брат-близнец Эрос ведает лишь трагической страстью, одержимостью. Это к нему взывают влюбленные, уверившись в своем желании настолько, чтобы алкать лишь одного — разбудить в своей добыче те же вожделения.

Что до свободы любовного выбора, она не может быть в полной мере признана культурой, обожествляющей все сферы человеческой деятельности, равно как и все природные силы. Если нас сразила стрела Купидона, как не захотеть, чтобы он нанес предмету наших чувств подобную же рану? Это придает особый колорит всем античным сценам обольщения.

Овидий, чья стратегия для своей эпохи имеет оттенок новомодного вольномыслия, часто ссылается на бога Амура. Все потому, что предполагается присутствие последнего в местах, особо благоприятных для любовных игр. То есть у влюбленных есть все шансы достигнуть своей цели в храмах, на форуме, где Амуру воздвигнут особый храм, на представлениях трагедии, в мизансценах коей он участвует, на пирах, где творятся возлияния в его честь. Всего проще понять дело так, что имеются в виду места посещаемые, где больше возможностей встретиться с девушкой. Это объясняет некоторые странности его «Искусства любви»: выходит, что на трагедийном представлении кадреж идет успешнее, чем на комедии, в храме — легче, чем в местах увеселений!

Спору относительно свободы любви и ее взаимности было суждено длиться долго. Он завершился, насколько я понимаю, лишь в галантную эпоху, сделавшую из двух этих постулатов вывод относительно особой ценности «утонченной любви». Наиболее характерен в этом смысле эпизод с любовным зельем в повествованиях о Тристане и Изольде: напиток, обеспечив взаимность их чувств, затуманивает разум обоих, лишая возможности свободного выбора. Приходится ожидать, пока зелье перестанет действовать, чтобы удостовериться, что любовь непобедима, а значит, реальна. И что первый шаг к сближению был сделан уже давно.

Хотя момент, когда общество осознало значение свободы любовного выбора, был важным, это отнюдь не стало решающим переломом. Материальные соображения семей, вступающих в брачный сговор, вскоре резко ограничили для молодых людей возможность самим решать свою судьбу.

Мужчина быстро освоил науку обольщения, а как обстоит с женщиной? Есть ли у нее право и возможность соблазнять того, кто любим ею или желанен? Как известно, до недавнего времени ей было отказано в праве сделать первый шаг.

В лучшем случае ей разрешена пассивная стратегия: возбуждать желание мужчины, придерживаясь модного стандарта красоты. Мифологической моделью здесь можно считать Пасифаю, которая велит Дедалу изготовить для нее укрытие в форме коровы, чтобы привлечь соблазняемого ею быка. Женская сноровка и хитроумное потакание причудам распаленной плоти представляет собой форму пассивного соблазна. Цирцея прельщает спутников Улисса своим искусством ткачихи. Пенелопа на глазах женихов предается тому же занятию. Если она и не стремится их соблазнить, ей все же надо сделать вид, будто это так, пусть затем, чтобы ночью распустить ткань, сотканную за день, что усугубляет «от противного» связь между тканью и соблазнением. Ко всему этому надобно прибавить украшения, духи и косметику, что засвидетельствовано как историей, так и мифологией, но данная тема выходит за рамки моего исследования.

Женщины, что отваживаются сами сделать первый шаг, фигурируют и в мифах, и в Библии, однако уважения они не внушают. Это опасные соблазнительницы, рожденные нам на погибель. Похоже, для того, чтобы завлекать людские сердца, в первую очередь им служит голос. Пение сирен мгновенно проникает в души, но и Цирцея песнями обольщает спутников Улисса, и Калипсо славится красноречием. К пению порой может прибавляться и танец. Танцуя, Саломея вскружила голову Ироду — и лишила головы Иоанна Крестителя.

В «Энеиде», если поверить скромному намеку Вергилия, на первый шаг решается Дидона. Когда они с Энеем скрываются в гроте, царица уже не думает о мимолетной любви. Она «браком зовет свой союз и словом вину прикрывает» (Вергилий. Энеида, IV, 173). Но такой поворот беседы не обходится без колебаний, долгих мучительных дней, и для того, чтобы высказаться, она отказывается от былых достоинств, «забыв о молве, об имени добром». Видимо, даже брачное предложение со стороны женщины может показаться неподобающим!

А ведь Дидона вдова. Она знает жизнь. Ни одна юная девушка из хорошей семьи не посмела бы так далеко зайти. В Библии тоже решиться на первый шаг могут только замужние женщины. Причем они подвергаются строгому осуждению, уподоблены распутницам. Такова жена Потифара, которая откровенно пытается соблазнить Иосифа («И обратила взоры на Иосифа жена господина его и сказала: спи со мною» (Быт. 39, 7)), или изменница из Книги Притч Соломоновых, что выжидает время, когда муж уходит из дому, чтобы дать волю своим желаниям. Она «в наряде блудницы, с коварным сердцем, шумливая и необузданная; ноги ее не живут в доме ее: то на улице, то на площадях, и у каждого угла строит она ковы» (Притч. 7).

Этот пассаж интересен, ибо здесь описано настоящее заигрыванье, сходное с поведением мужчин в аналогичной ситуации: женщина находит предлог, оправдывающий ее неподобающий уход из дому (она, мол, только что принесла жертву, совершила доброе дело), пользуется этим, чтобы продемонстрировать свое благочестие, что никогда не вредно, и льстит тому, кого хочет соблазнить, утверждая, будто искала именно его, и счастлива, что нашла. Засим следуют подходы, уже прямиком ведущие к цели: «Коврами я убрала постель мою, разноцветными тканями Египетскими; спальню мою надушила смирною, алоем и корицею; зайди, будем упиваться нежностями до утра, насладимся любовью, потому что мужа нет дома: он отправился в дальнюю дорогу; кошелек серебра взял с собою; придет домой ко дню полнолуния» (Притч. 7, 16–20).

Неверной супругой является и Федра, убеждающая своего пасынка Ипполита «утолить ее страсть». Если же на первый шаг отваживаются порой молодые девушки, как поступили дочери Лота, напоившие и изнасиловавшие собственного отца (Быт. 19, 30–38), то лишь потому, что у них не было ни малейшей надежды найти себе мужа с тех пор, как после разрушения Содома и Гоморры семья поселилась в пещере. Библия если и не одобряет их поступок, то уклоняется от его осуждения — возможно, потому, что сама жертва насилия не осознала случившегося.

Не следует ли истолковать все эти примеры в том смысле, что женщина, для которой искусство обольщения под запретом, не имеет в подобном случае иного средства, кроме как с грубой прямотой заявить о своем желании? Может быть, ее обрекает на это недостаток опыта, умения шаг за шагом приближаться к обольщаемому мужчине? И сверх того — уверенность, что самец, более искушенный в этой стратегии, в два счета разоблачит ее хитрости? В библейских текстах и мифах с их непреклонной тягой к морализаторству женщина играет ва-банк, часто после долгих терзаний или в порыве отчаяния. Не будем спешить осуждать ее за это, спросим себя: а, по сути, был ли у нее другой выход?