Космонавт. Том 2 (СИ) - Кресс Феликс - Страница 17

Вспомнились слова капитана Ершова: «Легендам либо подражают, либо их уничтожают».

— Слава принадлежит не мне, — сказал я, поймав её взгляд. — Она — достояние аэроклуба, товарищей, которые со мной учились. Слава… — я поправил воротник гимнастёрки, — это ответственность.

Иван Дмитриевич щёлкнул ещё раз, ловя мой жест.

— Последний вопрос, — Лидия Александровна закрыла блокнот. — Что бы вы пожелали ребятам, которые сейчас держат в руках модельки самолётов и мечтают о небе?

Картинка из прошлого: я, двенадцатилетний, клеющий Як-3 из папье-маше в кружке при ДК, воспоминания Сергея, в чьё тело я попал…

— Не бояться начинать с малого, — ответил я, и это была единственная фраза без редактуры. — Даже самый долгий полёт начинается с первого шага на взлётную полосу.

…Когда журналисты ушли, я тогда остался сидеть в кабинете. На столе лежала газета с интервью Гагарина: «Главная сила — вера в товарищей». Я провёл пальцем по строчкам, понимая, что завтра мои слова станут такими же гладкими, отполированными до блеска.

…Володя тыкал пальцем в газету: «Смотри, тут даже про Катю намёк! „Преданный друг героя разделяет его устремления“!».

Я хотел ответить, но тут меня позвали:

— Серёжа, — Катя вышла из ангара, зябко потирая руки. В её взгляде читалось то, о чём не напишет ни одна газета.

«Вот оно, настоящее интервью», — подумал я, шагая ей навстречу.

— Пройдёмся? — спросил я, подходя к Кате вплотную. Она кивнула, не глядя на меня и мы пошли подальше от любопытных глаз.

Снег хрустел под сапогами, как сахарная крошка, когда мы отошли к дальнему ангару, где ржавел в бездействии старый По-2. Катя шла, засунув руки в карманы, подняв воротник так, что виднелись только глаза — зелёные, как малахитовые льдинки, всплывающие из глубины зимней реки.

Мы миновали вереницу самолётов, на снегу их тени напоминали спящих птиц. Тишину резал только скрип снега под нашими ногами.

— Когда? — спросила Катя внезапно, остановившись у крыла учебного истребителя.

Этот вопрос был ожидаем, поэтому я не стал уточнять, о чём она спрашивает.

— Скоро. После Нового года.

Катя наклонила голову, разглядывая мыс сапога. Снежинка зацепилась за её ресницу и я видел, как она дрожит, но не тает.

— Серёжа… — она хотела что-то сказать, но не стала. Вместо этого тихонько выдохнула и закусила нижнюю губу.

Я шагнул вперёд и протянул руку к её подбородку. Приподнял осторожно двумя пальцами.

— Посмотри на меня, — сказал я, когда Катя попыталась отвернуться.

Она вздохнула, и пар от дыхания смешался в воздухе. Потом вдруг вцепилась в ремень моей шинели, прижалась лбом к груди.

— Ты же знала, — прошептал я, обнимая её и чувствуя, как дрожит её спина под ватной подкладкой.

— Знала. Но не думала… — голос Кати звучал глухо, — что будет так скоро.

Мы стояли, пока снег усилился. Катя отстранилась первой, вытирая ладонью щёку.

— Я буду ждать. Только… — заговорила она.

Я не дал договорить. Притянул к себе, целуя в уголок губ, где пряталась обветренная трещинка. Наши губы ещё пару мгновений сливались в тепле, пока из-за ангара не донёсся рокот. Старый гусеничный трактор, с прицепленным ковшом-отвалом, полз по дорожке, вздымая снежные вихри. Дизель рычал, как зверь, разгоняя тишину.

Катя отпрянула, поправляя сбившийся платок. Я прикрыл её от снежной пыли спиной, чувствуя, как она снова прячет лицо на моей груди.

— Пойдём, — сказал я, разглядев красный кончик её носа. — Замёрзла поди.

Она фыркнула, шаря в кармане в поисках носового платка:

— Ты сам как снеговик.

Мы шли обратно, обходя сугробы. У учебного корпуса Катя вдруг схватила меня за рукав:

— Совсем забыла сказать, — зачастила она. — Тридцать первого… Встретимся у ёлки в Парке Горького? Там Володя с ребятами будет. Звали с собой.

Я согласно кивнул, хоть и знал, что это значит: толчея у ледяных скульптур, гармонь под шампанское «Советское» и прочие атрибуты народных гуляний.

Последний учебный день выдался непривычно тихим. В ангарах, где обычно царили вечная суета и перекрикивания людей, теперь стояла тишина, нарушаемая только звуком моих шагов. Я медленно провёл рукой по фюзеляжу Як-18 — той самой машине, на которой совершил первый плёт со Смирновым. Всего ничего прошло, а гляди ж ты — прикипел к этому месту. Даже не ожидал от себя подобного. Попрощавшись с этим местом, я отправился к выходу, словно перелистывая страницу своей жизни.

— Громов! — окликнул меня Борисов, когда я уже выходил за ворота. Он догнал меня, запыхавшись, в расстёгнутой куртке и с красными от мороза щеками. — Ты ж не попрощался со своим лучшим напарником!

— Здорово, — поприветствовал я его с улыбкой и мы, обнявшись, похлопали друг друга по спине.

— Ты ж на остановку? — спросил он, махнув рукой в сторону дороги.

— Ага.

— Ну тогда пойдём. Я тоже в ту сторону.

Мы шагали к остановке, болтая о всякой ерунде. Борисов болтал о планах на весну:

— Весной я заканчиваю аэроклуб. После буду поступать. Возможно, — он пихнул меня плечом, — в Качу.

— Было бы здорово, — сказал я.

Я и правда так считал. Мне нравился этот парень. Да, поначалу у нас с ним отношения не заладились, но потом притёрлись, пережили некоторые не моменты, сплотились.

У остановки, где толпились рабочие с авиазавода в ожидании подъезжающего автобуса, мы остановились и я предложил:

— Мы тридцать первого собираемся в парке Горького на ёлке. Придёшь к нам?

— С баяном? — он хитро прищурился.

— Только если споешь частушки, — хохотнул я.

Автобус подъехал и Борисов поспешил к нему.

— Будут тебе частушки! — Крикнул он, залезая в автобус, крича через захлопывающуюся дверь. Проводив взглядом своего напарника, я дождался свой трамвай и поехал домой.

Ключ щёлкнул в замке с привычным скрипом. В прихожей оказалось темно. Я зашёл в квартиру, включил свет.

— Мам? — крикнул я, сбрасывая сапоги на резиновый коврик. Тишина. Видимо, забежала к соседке обсудить новогодние заготовки. Она об этом сегодня с утра говорила.

Раздевшись, зашёл на кухню, поставил на плиту чайник. В своей комнате переоделся в домашнюю одежду и вернулся на кухню. Пока закипал чайник, я подошёл к окну и выглянул на улицу.

Через окно, затянутое морозным узором, виднелся двор: ребятня в ватниках лепила снеговика, а бородатый дворник Никифор, опершись на лопату, подгреба́л им снег поближе.

— Вот вам, пионеры, стройматериал! — донёсся до моих ушей хрипловатый смех дворника.

Дети визжали, катая комья. Один мальчуган в шапке-ушанке с оторванным ухом пытался водрузить на снеговика жестяную звезду — видимо, отслужившую свой срок на какой-то ёлке. Я улыбнулся, вспомнив, как сам в детстве клеил из фольги «спутники» для таких же забав.

Чайник зашипел, выдыхая струйку пара. Я отвлёкся от наблюдения за игрой детворы и пошёл снимать чайник. Когда заваривал чай, услышал звук открываемой двери, а затем и смех матери.

Я вышел в коридор и увидел мать, сбрасывающую снег с воротника. За ней, кряхтя, в квартиру втиснулся отец с разлапистой ёлкой, которая зацепилась ветками за косяк.

— Серёженька! — Заметила меня мать. — Папа приехал! — мать смахнула с его плеча хвою, сияя, как начищенный пятак.

— Привет, сын, — поздоровался отец, справившись, наконец, со строптивым деревом.

— Привет, — кивнул я.

— Смотри какая красавица! — мать прижала ладонь к груди, поправляя ветку. — Правда?

Ёлка, чуть кривая, но пушистая, и в самом деле была красивой и пахла одуряюще. Детством.

— Правда, — сказал я, разглядывая знакомые игрушки в коробке, которую я заметил в коридоре только сейчас: картонных космонавтов, ватных Дедов Морозов с валенками из фольги и другие.

Ёлку втащили в комнату верхушкой вперёд, оставляя на половиках иголки и смолистые потёки. Отец, кряхтя, упёр комель в жестяное ведро из-под побелки — потрёпанное, с ржавыми подтёками по швам.

— Держи, Серёжа, ровняй! — он бросил мне верёвку, сам полез под батарею.