В сети (СИ) - Джокер Ольга - Страница 48

Особенно на работе.

Пока о моём положении знает только начальник отдела. Больше — никто. Во всяком случае, очень на это надеюсь.

Я надеваю трикотажное платье, которое ещё совсем недавно сидело свободно. Расчёсываю волосы, собираю их в небрежный пучок, беру всё необходимое для обследования и выхожу из палаты, направляясь на первый этаж.

Я не вижу себя со стороны, но, кажется, изменилась даже походка. Вместо любимых шпилек — удобные кроссовки. Вместо быстрого, уверенного шага — осторожная, чуть покачивающаяся поступь. Я чувствую себя тонкой хрустальной вазой и инстинктивно защищаю жизнь, которая зреет внутри.

В отделении гинекологии я уже в третий раз — хотя срок у меня, по сути, ещё небольшой. Здесь всё по режиму: капельницы, анализы, короткие прогулки по коридору и на прилегающей территории. Не всегда — только если разрешит врач. Своему — я доверяю безоговорочно, потому что он вёл обе беременности моей сестры, и обе прошли успешно.

У кабинета на первом этаже собралась небольшая очередь — передо мной две беременные девушки с примерно таким же сроком. Я наблюдаю за ними с интересом: за эмоциями, поведением, размерами живота. Сравниваю со своим.

Карина уверяла, что такой острый живот, как у меня — к мальчику. Говорила, что с обеими дочками живот у неё был расплывчатый. Я пока не решила, верю ей или нет — потому что пол ребёнка это единственное, что меня совершенно не волнует.

Я прижимаюсь затылком к стене, мысленно подгоняя время. Мне не терпится посмотреть на монитор и увидеть того, кто уже слегка подпинывает меня, наполняя теплом и светом. Как будто внутри меня расцветает маленькое солнце.

Новый жизненный этап начался совершенно незапланированно, но я не хочу перекладывать вину ни на себя, ни на Сашу — в этом нет ни смысла, ни пользы.

Турбулентность была быстрой — и после неё пришло умиротворяющее спокойствие. Как будто всё наконец встало на свои места — не идеально, но по-своему правильно.

Я сказала, что не буду ждать Устинова, а потом почти тут же забрала свои слова обратно. Буду. Хотя бы для того, чтобы сообщить ему важную новость — а дальше он сам выберет, как с ней поступить.

Три месяца назад Саше ужесточили меру пресечения — с личного обязательства перевели под домашний арест. Забрали телефон, ограничили контакты. Поставили электронный браслет, который фиксирует перемещения, поэтому о любых встречах вне квартиры можно было забыть.

Сейчас ему разрешили выход по рабочим вопросам, строго по графику и под контролем. Это можно считать сигналом, что ситуация начала понемногу смягчаться.

Судебное разбирательство близится к завершению. Заседание на следующей неделе. Если всё пойдёт по плану, оно станет финальным.

Я пыталась встретиться с адвокатом Устинова, но тот ответил вежливо и предельно официально: график плотный, свободных окон нет. Это значило одно — Саша предпочёл действовать сам. Без моей помощи и подсказок. И пока у него получалось, я выбрала тактику невмешательства.

Я приняла его решение поставить точку, пусть оно и было принято за меня. Но это не значит, что я с ним согласилась. Это всего лишь значит, что я не стала его оспаривать. Временно. Не более.

Как только звучит моя фамилия, я поднимаюсь со скамейки и захожу в кабинет ультразвуковой диагностики. Горло пересыхает, ладони влажные. Не от страха — от ответственности.

Я собиралась как можно дольше скрывать своё положение, но уже на отдыхе живот начал болезненно тянуть. Мама не могла не заметить моё изменившееся поведение и нервозность. На первое обследование мы пошли вместе, и я получила море поддержки. Настоящей, надёжной поддержки. Это оказалось удивительным, потому что несколько месяцев подряд я только и делала, что копила проблемы в себе.

— Располагайтесь, — указывает врач.

Я расстилаю одноразовую пелёнку, снимаю обувь и ложусь на кушетку, устремляя взгляд в потолок. Пульс привычно ускоряется, когда на живот попадает подогретый вязкий гель. Так происходит каждый раз. Каждый чёртов раз — пока я не услышу ритмичный стук маленького сердечка.

— Размеры соответствуют сроку. ЧСС в норме. Ребёнок активный. Плацента по задней стенке. Маловодия или гипертонуса не наблюдаю.

Термины, которые озвучивает врач, для меня новые, но обычно, едва выйдя из кабинета, я прогоняю результаты через нейросеть. Изучаю долго и дотошно. Оказывается, я ещё та паникёрша.

То, что сперва прогремело как катастрофа, оказалось самым нужным ощущением за последние годы.

— Пол уже узнавали? — интересуется врач.

— В прошлый раз не получилось — ребёнок всё время крутился.

— Пол видно. Могу озвучить, а могу написать на листке и положить в конверт — многие сейчас так делают, чтобы был сюрприз на гендер-пати.

— У меня… ничего такого не будет. Озвучьте вслух, пожалуйста.

Я выхожу из кабинета переполненная нежностью. Счастье, которое во мне живёт, не омрачается ни одиночеством, ни неопределённостью, ни даже паникой перед будущим. Я знаю, что всё только начинается.

Вернувшись в палату, я начинаю собираться к выписке — показатели, которые вызывали тревогу при поступлении, выровнялись и остаются в пределах нормы. Врач сказал, что продлит больничный до конца недели — для подстраховки. А значит, у меня есть ещё три дня, прежде чем снова выйти на работу.

Повышения я, конечно, не получила.

Но его не получил и Степурин — потому что Григорий Леонидович до сих пор не ушёл на пенсию и не улетел к сыну за границу из-за сильной загруженности. Удивительно, но я не испытала по этому поводу ни грамма разочарования. Все мои акценты сместились. Все до одного.

Раньше я стремилась к признанию. Теперь — к покою. Раньше я хотела взлетать всё выше, а теперь — просто чувствовать под ногами опору, а не пустоту воздуха.

***

Из-за проливного дождя, бьющего по лобовому стеклу, дворники работают в усиленном режиме, мельтеша перед глазами.

Закончив дела в прокуратуре, я позволяю себе уехать немного раньше, делаю круг и останавливаюсь через дорогу от суда.

Окно зала, в котором идёт заседание по делу Устинова, несложно назвать с достаточно высокой точностью. В этом помещении я и сама не раз выступала, поэтому знаю примерное расположение столов и то, где сейчас, скорее всего, сидит Саша.

Я ничего не нарушаю, но всё же съезжаю пониже в кресле, стараясь не попадаться коллегам и пряча взгляд за тёмными солнцезащитными очками.

Это облегчение — что меня сняли. Это грёбанное облегчение — не находиться внутри, не делать вид, что мне всё равно, и просто дышать полной грудью.

Я осознаю это почти в финале — слишком явно, чтобы не понимать, в какой заднице могла оказаться.

Меня сняли по согласованному сценарию. Кто-то вмешался раньше, кто-то позже. Кто-то — в последний момент.

Моя инициативность и независимость пугали. В обмен на то, чтобы я не копала дальше и не поднимала эпизоды и фамилии, не включённые в обвинение, всё было оформлено как отпуск — но на деле это было сделано ради сохранения баланса между несколькими силами, каждая из которых в этой истории имела свои интересы.

Именно в этом балансе прокуратура избежала огласки. Бизнес — сохранил тишину и контроль над процессом. Саша — получил шанс реабилитироваться передо мной. А папа — уберёг фамилию от позора.

Когда я говорила, что абсолютной справедливости не существует — имела в виду именно это. Её может быть чуть больше или чуть меньше. Она может очерчивать границу между добром и злом. Но справедливость редко выглядит как победа. Чаще — как попытка удержать равновесие в зыбком поле компромиссов.

Дождь начинает стихать, и я завожу двигатель, собираясь продолжить путь. Можно просидеть здесь до самого окончания заседания, но это ничего не изменит — разве что убьёт во мне ещё пару нервных клеток. А с наступлением беременности я стараюсь беречь себя даже в мелочах.

Судя по работе Степурина, всё проходит неплохо — если не брать в расчёт ужесточение меры пресечения, которое, скорее всего, было сделано для перестраховки. Домашний арест не мешает мягкому приговору, но усиливает видимость строгости обвинения, намеренно контрастируя со мной и подстраховывая Ивана в случае возможных обвинений в соучастии или слабости.