Выбери любимый жанр

Кёгэн. Японский средневековый фарс - Конрад Н. И. - Страница 4


Изменить размер шрифта:

4

После того как крестьяне обнаружили обман помещика, выдававшего себя за бога, ключи от помещичьих кладовых они передали слуге. Этим автор подчеркнул близость его к народу.

По-новому разработан в этом фарсе образ крестьянина. Вначале крестьянство изображается как безликая суеверная масса, покорно несущая мнимому божеству свои последние запасы. Но вот один из крестьян замечает обман, и перед зрителями появляется новый тип крестьянина, который не встречался в прежних кёгэнах. Это не просто наделенный народной сметкой и осторожностью человек, каким он в лучшем случае изображался прежде. Здесь крестьянин выступает обличителем, более решительным, чем слуга. Помещик, запертый в клетке, олицетворяет тех, кто попирает права народа, кто в любую минуту готов предать его кровные интересы. Крестьянин от имени народа обличает помещика, совершает над ним суд и расправу.

Фарс «Богач-громовержец» показывает, что народ вырос, возмужал, не даст себя в обиду помещикам и «мудрецам».

Вопросы творческого развития прогрессивного наследия прошлого привлекают внимание огромного большинства японских писателей и драматургов. В частности, вопрос о судьбах средневекового театра Кабуки, существующего и ныне в Японии, постоянно обсуждается в японской печати, которая отмечает, что до сих пор не написано современной пьесы, требующей для сценического воплощения традиционных методов и приемов Кабуки.

Появление фарса «Богач-громовержец» — событие в современной японской драматургии. В этом фарсе новое сатирическое содержание удачно сочетается с традиционной формой средневекового кёгэна.

Японские фарсы переводятся на русский язык впервые. Иллюстрации для этой книги взяты из сборников фарсов «Кёгэнки», опубликованных в 1914 и 1927 гг. издательствами «Юходо» и «Кокумин тосёся».

ДАЙМЁ3

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Даймё —в татээбоси4, в нагабакама, с коротким мечом.

Слуга — в хамбакама.

Д а й м ё. Я знаменитый даймё. Звучит-то это громко, а вот слуга у меня всего один, да и тот отправился куда-то, не спросив разрешения. Говорят, что вчера вечером он вернулся. Схожу-ка я к нему и задам ему головомойку. Вот и его дом... Этот пройдоха сразу узнает меня по голосу и, конечно, притворится, что его нет дома. Но я изменю голос. Эй, откройте! [Стучит]5.

Слуга. Ой, что это? Кажется, стучат. Кто там изволит быть?

Даймё. Вот ты где, бездельник!

Слуга. О-о!

Даймё. Ты что же, голос своего господина не узнаешь? Это ли не доказательство твоего вероломства? Куда это вы, сударь, изволили уходить, не спросив разрешения?

Слуга. Ах, господин мой, да ведь я у вас единственный слуга, спрашивай не спрашивай, все равно не отпустите, вот я и решил тайком побывать в столице.

Даймё. Да где это слыхано, чтобы слуга уходил, да еще в столицу, без разрешения господина своего? Ну погоди, дождешься ты у меня. Вот негодяй! Хотел я тебя тут же убить, но раз ты побывал в столице, так желательно мне послушать, что ты там видел. Так и быть, на сей раз прощаю. Ну, бездельник, подойди ко мне поближе, опрашивать буду.

Слуга. Слушаюсь.

Д а й м ё. Хотел было сегодня проучить тебя, да уж ладно, в другой раз ты у меня вдвое получишь. А теперь рассказывай, что ты там видел в столице.

Слуга. Ах, господин мой, везде царят мир и спокойствие, и люди пребывают в благоденствии: одни цветущими вишнями любуются, другие на лоне природы отдыхают, кругом шатры раскинуты, а в них пир горой идет: тут тебе и песни, и пляски, вино рекой льется...

Даймё. Да уж что там говорить... А чего-нибудь особо примечательного не было?

Слуга. Как же, песню я одну выучил.

Д а й м ё. А для чего тебе вздумалось заучивать ее?

Слуга. Разве я не знаю, что господин у меня знатный даймё и на пирах в своем клане изволит почетное место занимать? Но только случается, когда дело доходит до того, чтобы показать себя в тонком искусстве танца да песни, смотришь, иной человек почетного места лишается и оказывается на самом последнем. Вот я и запомнил песню, чтобы и вы узнали ее.

Даймё. Это мне нравится! Молодчина! А хорошо ли ты заучил ее?

Слуга. Лучше некуда!

Д а й м ё. Тогда спой, а я послушаю. Давай скамеечку!

Слуга. Слушаюсь.

Даймё. А не позвать ли музыкантов?

Слуга. Нет, не нужно. Музыка будет звучать в сердце моем.

Даймё. Прекрасно. Пой, я жду.

О славный даймё!

Имя твое

Будет вечно в веках,

Как вечно

Сосна зеленеет.

Вижу, по вкусу вам пришлось. Спою еще раз, порадую ваше сердце.

Даймё. Да как ты смеешь? Знаешь ли ты историю этой песни или по невежеству своему не знаешь и потому решился спеть ее мне?

Слуга. Нет, ничего такого не знаю.

Даймё. Следовало бы тебе за эту песню голову с плеч снести, да так и быть, сперва вразумлю тебя, а уж после убью. Подойди сюда!

Слуга. Слушаюсь.

Даймё. Так вот. Отец моего отца доводился мне дедом, а отец моего деда приходился мне прадедом. Было все это в древние-древние времена, еще в ту пору, когда Садато из дома Абэ стал лагерем на реке Коромо в провинции Осю. И вот, пока он там самоуправством занимался6, прибыл из столицы для усмирения его великий полководец, а полководцем этим был сам Хатиман-доно7. Началась тут великая битва, осада следовала за осадой, бои шли девять лет, а потом еще три года, а всего двенадцать лет и три месяца. И вот однажды собрал тот полководец великий пир, на который и мой прадед явился. Много было вина выпито и песен спето во славу полководца, а когда настал черед моего прадеда, встал он почтительно, достал из-под лат веер и, постукивая им по длинной ручке черпака, пропел:

О славный даймё!

Имя твое

Будет вечно в веках,

Как вечно

Сосна зеленеет.

Трижды спел он эту песню, и так она великому полководцу по душе пришлась, что он изволил осушить три чарки подряд. Вскоре после этого великий полководец разбил врага и объединил всю страну. Люди говорили, что причиной тому была не иначе, как та самая песня. И тогда был построен алтарь, а на нем поставлен каменный ларец. Как споют эту песню, так кладут свиток в ларец, споют — и опять в ларец, и под конец даже крышку на этом ларце подняло. И тогда обмотали его священной веревкой в семь рядов. И эту святую песнь, которую люди так чтут, ты, злодей, украл и осмеливаешься распевать ее! Это же святотатство!

Слуга. Да ведь ее поет вся столица.

Д а й м ё. Как? Значит, ты выучил всю столицу петь ее? Нет тебе спасенья, несчастный. Приготовься же! Сейчас снесу тебе голову... Ну, что ты ревешь? Может, ты жалеешь жену и детей своих, которые остались на родине? Может, хочешь сказать что-нибудь в свое оправдание перед тем, как я всажу в тебя меч по самую рукоятку? Говори, а потом я тебя убью.

Слуга. О нет, господин мой, не боюсь я меча и не печалюсь о жене и детях. Но не успели вымолвить вы: «Приготовься, убью тебя!»—как вспомнил я, что однажды, прислуживая вашему почтенному прадеду, о котором вы только что изволили рассказать мне, запнулся я о край циновки и уронил чашку. «Растяпа, неуч!»—крикнул он и, схватив сякухати8, задал мне трепку. Хотите верьте, хотите нет, но только стоило вам воскликнуть: «Готовься! Убью тебя!» — как почтенный прадед ваш, словно живой, у меня перед глазами встал. И до чего же вы были похожи на него в эту минуту!

Даймё. Что ты говоришь! Неужели это правда, что я так похож на своего прадеда?

Слуга. Как две капли воды.

Д а й м ё. Эх! Хотел я тебе голову снести, но теперь рука не поднимается. Ладно, все прощаю.

Слуга. Неужели это правда, господин мой?

4
Перейти на страницу:
Мир литературы