Корнет (СИ) - "taramans" - Страница 24

Потом все дружно осматривали оружия Юрия, которое так выручило их всех. Цокали языками, досадовали, что очень уж дорого оно выйдет, если каждому такое справлять. Потом старики, испив чаю, засобирались по домам. Ушли и почти все остальные.

— Вы, ваше благородие, оставайтесь-ка у нас ночевать. Чего вам домой-то ехать? Хозяйства у вас нет, скотину обихаживать не нужно. Дети по лавкам, опять же, не сидят, есть-пить не просят! — предложил дед Ефима, — Да и Некрас немного сомлел. Оставайтесь, ваш-бродь…

К приглашению присоединился и Ефим:

— Некраса сейчас спать уложим. А сами еще посидим, песни попоем!

Дед глянул искоса на казака:

— Токмо с вином — не шибко-то!

— Не… если только разок-другой, по маленькой! — заверил главу дома Ефим.

Когда на веранде остались Плещеев, Ефим, все тот же Никита, за уголок стола присели и молодуха с девкой-красавицей.

— То сеструха моя, Анька! — познакомил Юрия с казачками Ефим, — А это — Глаша, вдова моего брательника старшего. У нас, вишь, как… Когда много чужих за столом, женщины не садятся. Только ежели свои, тогда — да.

Они все вместе спели «Ой, то не вечер». Душевно получилось, и казачки внесли свою лепту в красоту песни.

— Ваш-бродь! — обратился к Плещееву Никита, — Мабуть вы еще песен знаете? Я слышал, Некрасгутарил, что, дескать, сами песни сочиняете?

— Ну все, ваш-бродь, теперь этот песенник от вас не отстанет! — засмеялся Ефим, — Никитка страсть, как петь любит. За то и девками любим!

Тут казак подмигнул своей сеструхе, которая, вспыхнув алым маком, сорвалась со скамьи и, возмущенно зыркнув на брата, унеслась в дом.

— Токма ты, Никита, заруби на носу! Ежели по серьезному, тогда — как дед скажет! А ежели за-ради баловства, то…

Ефим поднес немалый кулак к носу младшего товарища.

— Да что же… Ефим! Сколько раз же говорено! Всурьез у меня к Анке! — смутился казак.

Влезла с репликой доселе молчавшая молодка-вдова:

— Да уж… У тебя, Никитка, что-то уж больно часто всурьез! Да все к разным девкам!

— Ваш-бродь! — потряс его за плечо Ефим, — Ваш-бродь! Вы как… испить не желаете? А то… Глаша-то — рассолу вам нацедила. Говорит, отнеси к Юрию Александровичу, болеет, дескать, ваш-бродь…

Корнет потянулся на топчане, открыл глаза и рывком сел:

— Да не то, чтобы болею, но голова немного чумная.

Рассол был прохладным, кисло-соленым, ароматным. По цвету — розовато-белесым.

— Капустный, что ли? — выпив, с удовольствием крякнул Плещеев.

— А то! Само дело это — с похмелья-то! — разулыбался казак, — вы как? Может слить вам? Вон, возле колодца можно.

— Слушай! А в матрасе что — солома? — заинтересовался Юрий.

— Не… Осока! Солома-то — что? Месяц, и она — в труху. А тут бабы у нас осоку по берегу Подкумка нарезают, потом сушат ее в тени да вот — матрасы набивают. И на год цельный хватает. Еще из «маралок» пух теребят, тож сушат. Тот уже — в подушки идет. А пера да пуха птичьего — не напасешься, дорого такие перины-подушки выходят.

Пофыркивая, Юрий с удовольствием обмылся по пояс студеной водой колодца. Чувствовал, как уходит хмарь из головы, наливается бодростью тело.

— А ты что же? — приняв из рук казака расшитое полотенце, — Или встал уже давно?

Ефим хохотнул, вскинув голову:

— Так я уж давно на ногах! И на базу управился, и скотину напоил. Коней почистил, накормил. Вы не беспокойтесь, и вашим тоже овса задал!

Мимо колодца, стоящего на задней половине двора, из огорода прошли Анка с Глашей, посмеиваясь и косясь на раздетого до пояса корнета.

— Ну-к цыц! Брысь отселя! Ишь чего — на чужого мужчину пялиться. Я вот деду скажу, онвам вожжами-то отмерит! — не всерьез заругался на них Ефим.

— Ефим! А вот что спросить хотел… Вы ж вроде казаки, а балачкой не гутарите? Как так? — прищурившись на солнце, улыбался Юрий.

— Так балачка-то, ваш-бродь, то — все больше кубанцы. Здесь на Тереке — кого только нет. И кубанцы, и донцов сюда переводили охочих. У тех — свой говор. А мы-то… Подшиваловы, да еще дворов двадцать, однако… Да не… больше выходит! Дворов как бы не полста! Мы же вроде тоже с Дона, с верховских станиц. Только и на Дону мы были тоже — пришлые. Этак лет сто назад, как старики говорят, из городовых казаков Поволжья охотников набирали на Дон. Вот мы чуть не целой станицей и переселились. Сначала на Дон, а потом уж — лет тридцать назад — сюда. На Дону-то… народ тоже — своеобычный, не простой. Мы там, волжане, были как катях на боку телка. Как, значит, подсохли, так и отвалились!

Ефим снова засмеялся.

— А здесь, стал-быть, теперь наш дом…

— Ты вот… говорил, отец твой погиб, да? Давно ли?

— Так уж лет пятнадцать назад. Под Грозную как-то наших отправляли, там батька и сгинул, — чуть нахмурился казак, — Меня уж, брата да сеструху — дед воспитывал.

— А брат…

— Брательник два года назад… От раны преставился. Да у нас здесь, почитай, в каждом дворе вдова. А то и пара! А что? Жизнь наша такая… казачья. Чтож, ваш-бродь, пойдем, покурим, что ли? Пока бабы на стол собирают…

Плещееву было интересно, и на лавках под деревьями, покуривая, он продолжил расспросы:

— А лет тебе сколько, Ефим?

— Двадцать пять годков на Мясоеды справили.

«Х-м-м… я думал он старше. На вид ему лет двадцать семь-тридцать! Жизнь у них тут, похоже, «веселая», не заскучаешь!».

— А брательник твой… Намного тебя старше был?

— Не! На пару лет только… Митька-то — хороший казак был! Рубака! Только… не сберегся.

«То есть и Глаше той — лет двадцать пять, даже меньше? И тоже выглядит старше. Но симпатичная бабенка. Не красавица, но статная, крепенькая такая! И глазками туда-сюда зыркает. Что-то ты опять, ваш-бродь, на баб перешел. М-да… сию проблему надо решать. И побыстрее!».

— А вот… женщина пожилая — это кто будет?

— То мамка моя. Спина у нее болит, все мается. Нечасто во двор выходит…

За столом Плещеев от рюмки отказался, а вот кружку домашнего пива выпил. Было оно, то пиво, вкусное, ароматное, а крепостью — может, чуть больше кваса.

— А что же дед твой не выходит на завтрак? — спросил корнет Ефима.

Казак засмеялся:

— Так ониж с Некрасом уже завтракали. Давно уж… куда больше часа назад. Выпили по паре-тройке рюмок, и опять отдыхать пошли.

«Твою мать! А Некрасеще на меня ругался! А сам-то?!».

Сидеть на веранде, под чуть пригревающим солнышком, было хорошо.

— А ты что же… двадцать пять годков, а не женат?

Ефим поморщился:

— Да был я женат… Два года назад жена родами померла.

— Извини, не хотел…

— Да пустое, ваш-бродь… Там у нас и любви-то никакой не было. Вон, дед сговорился да и поставил передо мной, как есаул, задачу — жениться, а невеста — вот она…

Помолчали, вновь набив трубки.

— А что же — работ так каких полевых — нет, что ли? Что-то ты, Ефим, расслаблено эдак…

— Так какие работы-то, ваш-бродь? Отжали уж! — удивился казак, — Да и болезный же я, поранетый!

Ефим не сдержался, фыркнул.

«Ну да, поранетый! Вон как вчера шашкой вертел-крутил. Да и не было у него серьезных ран. Так, порезы небольшие!».

— Да мы жвсе больше на службе, Юрий Александрович! Тут у нас, как повелось… Казаки все в нетях, а в поле управляться — так все больше солдат подряжают. Они-то тоже небось хотят какую копейку заработать. Вот… Они нам помощь, и им — заработок.

Плещеев знал, что практически половина личного состава всех частей, расположенных в окрестностях, несет службу на шверпунктах, блокгаузах и прочих защитных сооружениях, вплоть до малых крепостиц на разных направлениях. Непосредственно в Пятигорск людей выводят больше на отдых, по ротации, или же — на лечение. Но и здесь хватает постов, патрулей и других объектов охраны. То есть — не забалуешь, времени нет. Но, видимо, люди как-то умудряются вырываться, чтобы заработать копейку-другую.

— Слушай… может не мое дело, но хотел спросить… Вот ты говоришь, что вдов у вас — чуть не по две в каждом дворе. А как же… вас же постепенно так всех выбьют. Вы же женщин своих на сторону в замуж не отдаете? И к себе со стороны людей не набираете.