Вечное - Скоттолайн (Скоттолини) Лайза (Лиза) - Страница 49

— Нонна, это Марко Террицци, Марко, а это…

— Синьора Сервано. — Нонна прищурила глаза с набрякшими веками. — Не твой ли это отец, Беппе, управляет баром «Джиро-Спорт»?

— Да. — Марко приятно улыбнулся.

— Это не ты ли пел Элизабетте серенаду в моем ресторане?

— Да, — кивнул Марко.

— Значит, ты ухаживаешь за Элизабеттой?

— Да, — просиял он.

— И каковы твои намерения? Благородные или так, побаловаться?

Элизабетта вздрогнула.

— Нонна!

— Конечно, благородные. — Марко расправил плечи. — Я люблю ее.

Его слова тронули сердце Элизабетты — к ее удивлению, оно откликнулось.

Нонна нахмурилась:

— Но жених из тебя не слишком заботливый, верно, Марко?

Тот моргнул:

— Простите?

— Ты ведь еще не был здесь, верно? Она живет со мной уже давно, ты знал об этом?

— Да, но мне нужно было работать.

— Так почему ты заявился в такой поздний час?

— Мне пришлось задержаться на службе, и…

— Ты же не думаешь, что она прямо сегодня пойдет с тобой на свидание?

— Beh, я надеялся, что мы поедим gelato.

— Разве ты не знаешь, что ей утром на работу? Считаешь, что можешь вот так прийти и сделать все по-своему?

— Нет, нет, я не…

— Запутался? Capito[92]. Ты же знаешь, что она хорошая девочка, верно? Не такая, как другие, понимаешь?

— Я знаю, что она не такая, как другие.

— Но почему ты так с ней обращаешься? Если у тебя благородные намерения, зачем приходить так поздно, да еще в самый первый раз?

Элизабетте хотелось убежать, но Нонну уже было не остановить. Она махнула на обернутый бумагой подарок Марко.

— А там у тебя что?

— О, это для Элизабетты. — Марко вытащил из-под мышки коробку.

— Ты же понимаешь, что тебе ее не купить, правда? Элизабетта, может, откроешь подарок?

— Открою. — Элизабетта совсем растерялась и даже не посмотрела Марко в глаза, когда он вручал ей свой дар. — Спасибо, Марко. А что за повод?

— Если я скажу тебе, ты поймешь, что…

— Basta! — оборвала его Нонна. — Говори побыстрее! Я хочу спать! Поторапливайся!

Элизабетта расхохоталась, а с ней и Марко. Она оборвала серебристую бумагу, он скомкал обертку, Элизабетта подняла крышку коробки и сняла слой белой папиросной бумаги.

Нонна чуть не свернула шею.

— Мне не видно! Поднимите повыше!

Убрав папиросную бумагу, Элизабетта ахнула: под ней оказалось прекрасное розовое платье, без рукавов и с круглым вырезом, из тонкого шифона с розовой атласной лентой на талии. Она подняла его; наряд был легче воздуха, словно создан для ночи, которой у нее никогда не будет, для жизни, которой ей не видать, такой изящный, роскошный и модный — он предназначался для принцессы, а не для официантки.

— И куда же она это наденет? — фыркнула Нонна.

— Нонна, пожалуйста… — Потрясенная Элизабетта прижала платье к груди. — Большое спасибо, Марко. Оно прекрасно!

— Не за что. — Марко тепло улыбнулся, его темные глаза сияли. — Меня пригласили на шикарный прием, и я решил пригласить тебя. Ты можешь надеть его туда.

— А как же туфли? — снова вмешалась Нонна. — Думаешь, у нее есть туфли для такого наряда? Или, может, ей пойти босиком?

— Я сама куплю себе туфли, Нонна. — Элизабетта все еще тосковала по Сандро, но на шикарном приеме наверняка будет весело, а она так давно не веселилась: каждый день напролет работала и вечером рано ложилась спать.

Марко коснулся ее руки.

— Ты пойдешь со мной, Элизабетта?

— Да, — горячо ответила Элизабетта.

— Ну хватит! — Нонна нахмурилась, указывая ему на дверь. — Спокойной ночи, Марко! Тебе пора! Добрых снов!

— И вам спокойной ночи, синьора Сервано, — хохотнул Марко.

Элизабетта убрала платье обратно в коробку, аккуратно сложив его и разгладив подол.

— Я провожу тебя до двери, Марко.

— Нет, не проводишь, — замахала на нее Нонна. — Марко сам выйдет, правда? Это ведь несложно? Глаза-то все видят? Ноги ходят?

— Да, синьора Сервано, спасибо. Спокойной ночи, Элизабетта. — Марко взял руку Элизабетты и нежно ее поцеловал, затем отправился к двери и покинул их дом.

Ей казалось, что ее сердце проснулось, хотя Элизабетта и не подозревала, что оно спит. Марко по-настоящему ее любил, и она готова была взять то, что он предлагает, но что это — просто развлечение, легкий роман или подлинная любовь, — Элизабетта не знала. Знала только, что чувствует себя счастливой. Она посмотрела на Нонну, но та хмурилась.

— Что случилось, Нонна? Он тебе не нравится?

— Он не для тебя, — ответила старушка, приподняв бровь. — Я ведь уже это говорила. Вам нельзя быть вместе.

— Но почему? — озадаченно спросила Элизабетта. — Почему он тебе не нравится?

Взгляд Нонны стал печальным.

— Присядь, дорогая.

Сандро спешил домой: ему только что стало известно о выходе очередного расового закона. Отныне евреям запрещалось зарабатывать на жизнь десятком профессий, включая врачебные специальности. Сандро боялся, что мать потеряет работу, поскольку евреев, не получивших особого статуса, надлежало внести в elenchi speciali — специальные списки, и их профессиональную практику приказали ограничить исключительно еврейскими клиентами. Мать трудилась в католической больнице Ospedale Fatebenefratelli, вряд ли там хватит пациентов, чтобы оправдать ее жалованье.

Сандро шагал по гетто мимо лавочников, сгорбившихся над газетами, и плачущих домохозяек, сбившихся в группки. Работу потеряло такое количество евреев, что улицы заполонили попрошайки, торговцы тряпьем и новоиспеченные бедняки, которые распродавали свое имущество. Из улицы, где прогуливались счастливые семьи, Виа-дель-Портико-д’Оттавия превратилась в торговые ряды отчаяния.

Магазины закрылись, мясная лавка не работала, поскольку расовые законы запрещали продажу кошерного мяса, чтобы помешать евреям исповедовать свою религию. Еврейские газеты перестали издавать, а евреи, состоявшие в смешанных браках, подавали прошения на получение особого статуса, чтобы быть причисленными к гоям. Люди эмигрировали, община уменьшалась; уезжали и раввины. Шквал фашистских законов, которые были направлены на то, чтобы исключить евреев из повседневной жизни страны и вовсе изгнать их из Италии, делал свое грязное дело.

Сандро вдруг понял, что идет не в том направлении: ноги сами несли его к старому дому на Пьяцца Маттеи. Им так и не удалось добиться особого статуса, так что адвокатскую практику отца закрыли, и дом свой они потеряли. Симоне переехали в маленькую квартирку в здании поменьше, сером и унылом, с потрескавшейся штукатуркой, как и многие другие на этой улице, такой убогой по сравнению с изысканной Пьяцца Маттеи.

Сандро добрался до дома, взбежал по разбитым ступенькам на третий этаж и открыл дверь в их новую квартиру. Воздух в помещении был спертым, Сандро бросил рюкзак на пол в тесной кухне, которая служила одновременно гостиной и столовой. Гостиную же отвели под спальню родителей, а Сандро досталась комнатушка, где едва помещалась кровать. Пусть и тесноватая, зато, по крайней мере, солнечная, поскольку заднее окно выходило на юг.

— Мама, я слышал новости. Тебя уволили из больницы? — Сандро подошел к родителям, с мрачным видом восседавшим за кухонным столом.

— Да, — тихо ответила мать. Ее глаза покраснели и опухли, на отрешенном лице залегли морщины. Джемма надела серое платье и жемчуг, пытаясь хотя бы выглядеть достойно, хотя сердце ее наверняка разрывалось.

— Мне так жаль. — Сандро обнял мать, а затем сам сел за маленький деревянный стол. Они продали почти всю мебель — кроме книжного стеллажа, заставленного учебниками по математике Сандро, старинными романами Розы и древними профессиональными пособиями его родителей, — и все свои ценные вещи, только семейная менора и серебряные подсвечники приткнулись в шкафу.