Каторжник (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 6

— Ах, оставьте! Какие счеты! Буду рад услужить образованному человеку! — возмутился конвойный офицер.

Дальнейшего я не услышал: мы с поленьями вошли в наш заиндевелый барак. Тут же высыпали дрова возле печки, я схватил женщину за руку и увел в самый конец, на нее косились с интересом, но никто ничего так и не сказал. А там пару минут розыска, и ее не путевый мужичок нашелся.

Был он невысокого роста, худощавый, сутулый и с большой растрепанной бородой.

— Глашка, — едва слышно прошептал он, замерев на месте. — А ты тут чего? А как же хозяйство?

— А вот так! — И она, шагнув, обняла его, тут же положив голову на плечо. — А чего хозяйство, на старшего оставила. Собралась да за тобой. Куда ж ты без меня, друг мой сердешный! Куда ты, туда и я!

Они так и замерли, обнявшись, отчего на душе у меня как-то потеплело. Однако надо было еще устроить, чтобы потеплело и тело, так что пришлось возвращаться к печке.

Не без труда разожгли мы огонь, печь действительно отчаянно дымила, к тому же в ней не было ни вьюшки, ни топочной, ни поддувальной дверки. Зато когда дрова все-таки разгорелись, все арестанты с удовольствием смотрели на ярко-красные угли, несущие такое долгожданное тепло.

Вскоре объявился Сидорчук, а с ним и пара ссыльных, которые, надрываясь, втащили в барак огромный закопченный котел с пшеничной кашей. Ее разложили на множество солдатских котелков. Не теряя зря времени, арестанты тотчас достали деревянные ложки и бросились шуровать ими. У меня же ничего подобного не оказалось.

— Накося, держи! — протянул кто-то мне широкую щепку. — Ей черпай! — И пришлось мне подцеплять кашу, стараясь уберечь язык и губы от случайных заноз.

Несколько солдат задержалось с нами. Я воспользовался этим, чтобы подробнее расспросить — куда попал и как зовут местное каторжанское начальство.

Оказалось, нашего конвойного офицера звали капитан Рукавишников. Солдат Сидорчук охотно рассказал, что офицер он боевой, отличился под Севастополем, имел ордена, но по ранению был отправлен служить в конвойную службу.

— Как же его с орденами так сильно понизили? — удивился было я, но Петр не согласился.

— Ты што, милой? Охфицеры тут доброе жалование получают! Служба, конечно, тяжелая, но и доходная очень: им и кормовые, и с арестантского содержания вашего кое-чего небось перепадает… Почитай, раза в три больше получают конвойные-то, чем в обычном линейном батальоне!

— А ваш брат чего имеет? — продолжил я расспрашивать, пользуясь минутной словоохотливостью конвойного.

— Не, у нас одна служба. Только и знай, что с вами, варнаками, шарахаться туда-сюда. Ну, мы-то дальше Нижнего не пойдем, сдадим вас там в острог, да и марш-марш обратно. А вас дальше Нижегородский линейный батальон поведет. Только капитан пойдет с вами до самого Нерчинска! Хотя, бывает, и нас гоняют, когда больше некому.

— Слушай, а кто это был, что с капитаном разговаривал? Не пойму, одет как арестант, а с ним на вы….

— Дворянин это осужденный, — пояснил Сидорчук. — Им поблажка есть: дозволяется в санях кататься, не своим ходом до Сибири чапать, да и другие послабления есть

Меня это, конечно, удивило. Не знал, что дворяне тоже ссылаются в Сибирь с простым народом. Нет, про декабристов я, конечно, слышал, но думал, что это была разовая акция, а тут, оказывается, это обычное дело.

— И за что его?

— Да кто знает? Он с нашим братом не откровенничает! — отмахнулся солдат.

Ночью сидя на нарах, когда суета улеглась, я остался один наедине со своими мыслями. Попытался уложить в голове, что нынче у меня новая жизнь, и я оказался в прошлом. И никакой надежды на возвращение нет, а мне вспомнились последние мгновения моей жизни. Так-то весьма интересно могло сложиться, если бы я попал в какого-нибудь дворянина и имел деревеньки крепостных.

«Мне бы водки речушку да баб деревеньку. Я бы пил потихоньку и любил помаленьку» — вспомнился мне стих Есенина, а на губах заиграл улыбка.

С утра, пока еще нас не подняли, Глашку вытолкали на улицу, прежде чем заявился унтер.

Палицын с утра выглядел невыспавшимся, злым и вовсю раздавал зуботычины, что арестантам, что солдатам. Судя по всему, ночь его прошла не так интересно, как он рассчитывал. Нас вывели во двор и начали сковывать, приклепывая к длинной общей цепи, пронизывающей весь строй арестантов.

— Так, а у этого ведь нету кандалов! Николай Карлович, не найдется ли у вас пары вериг для этого молодца? — заметив меня без железа на запястьях, обратился к коменданту Рукавишников.

— Александр Валерьяныч, ножные у нас есть с того, беглого… — начал было Палицын, но капитан, обернувшись, так яростно посмотрел на унтера, что он тотчас заткнулся.

— Раз есть, так не морочьте мне голову! Надеть на него, и вся недолга! — проскрипел офицер.

— Слушаюсь! — тут же выпрямился унтер.

Я же молча наблюдал за происходящим, а в голове лишь мысли бегали, что и к офицерику у меня счет есть, да еще и немалый.

«Ничего, и до тебя доберусь, морда ты офицерская. На всю жизнь меня запомнишь», — со скрытой злобой смотрел я на него.

Меня сковали в одной четверке с Викентием, которого все коротко и уважительно звали Фомич, рыжим балагуром Софроном, которого все звали Чурис, и молчуном-кузнецом по имени Тит. На ноги мне сначала накрутили кожаные ремни «подкандальники», а поверх повесили тяжеленые, килограмм, наверное, в восемь, ножные кандалы.

Как водится, сборы заняли очень много времени, но, наконец, мы двинулись. Как же неудобно оказалось идти! Цепи на ногах ощутимо резали шаг, полоски кожи подкандальников не очень-то защищали от холода, и железо, остывая на морозе, буквально обжигало холодом, а иной раз еще и натирали так, что сдиралась вся кожа до мяса. И никакие жалобы не принимались! Хочешь не хочешь, а двигаешь ногами — ведь все привязаны к общей цепи, или, как ее тут кличут, к шнуру.

— Это еще добрые порядки теперяче, что на цепь всех сажают! — рассказывал нам бывалый Фомич. — Раньше-то нас на прут сажали. Вот беда-то была! Он жесткий, кованый, с гранью: и как идет кто невпопад, так пиши пропало — одни дергают, другие тормозят, третьи тащут… А как по городу идешь, иной раз и не завернуть: не изогнуть прут с ходу-то. Так что цепь — это, братцы, милое дело. И не заметишь, как до Тобольска дотопаем!

— А что Тобольск? Нас там оставят? — спросил я.

— Ни! У кажного свое место определенно еще в судебном присутствии было. А ежели нет — в Тобольске распределят. Так что ты того, поинтересуйси, куда тебя отправят-то. А то Сибирь, знаешь, большая, и живут там люди ох как по-разному!

Два дня мы шли в Нижний Новгород. За это время я успел перезнакомиться с большей частью команды. Народ тут был самый разный, но большинство — крестьяне или дворовые. Был купец, Еремей Парамонов, подвергнутый торговой казни, лишению всех прав состояния и ссылке. Зосим Новиков, из духовного сословия, не признававшийся, в чем виноват, но вроде бы укравший какой-то ценный крест у протоиерея и обвиненный за то в святотатстве и богохульстве. А также варнак Фомич, бежавший когда-то с пожизненной каторги и водворяемый теперь обратно

Ну и наконец был таинственный для нас, простых колодников, корнет Левицкий, ехавший отдельно от партии, в санях.

Потянулись улицы нижегородских предместий. Набежали дети и тут же бросились швырять в нас снежками. Взрослые, особенно женщины, напротив, подходили ближе, подавали хлеб и мелкие деньги. Арестанты истово, со слезой в голосе благодарили дарителей.

— Давай-давай, пожалостливей вой, бабы — оне такое любят! — учил неопытных арестантов Фомич. Я же лишь кривился в ответ на такое.

Наконец показалась застава: изба с полосатым шлагбаумом, обозначавшая въезд в город. После долгой переклички нас пустили внутрь, и по немощеным улицам мы побрели туда, где возвышался каменный нижегородский тюремный замок. На наших арестантов вид округлых каменных башен произвел самое лучшее впечатление:

— Гляди, гляди, цельный дворец для нас тут заготовили! Вот уж где разместимся в лучшем виде! — пробежал по рядам возбужденный говор. И только опытный Фомич не разделял этих восторгов: