Каторжник (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 7

— Не, робяты, не говори «гоп», пока не перепрыгнешь! Ишшо неведомо, как оно там унутри-то будет! Я, помнится, в прошлый-то раз тут неделю стоя спал…

И он, увы, оказался прав.

Здесь нас поместили на несколько дней. И, несмотря на внушительный вид этого острога, теснота тут оказалась просто неимоверная! Конечно, тюремный замок поражал своими размерами, наша партия могла запросто разместиться тут с полным комфортом. Однако, как оказалось, острог уже был забит собственными нижегородскими узниками, да так, что не оставалось ни одной свободной камеры! И вот, когда мы, гремя цепями, вошли на тюремный двор, пришлось ждать не только когда нас раскуют, но и когда местное начальство освободит для вновь пришедших несколько помещений, распихав сидевших в них арестантов по соседним камерам.

Когда нас наконец-то развели по камерам, оказалось, что места в них хватает лишь для того, чтобы стоять. Двое солдат буквально утрамбовали нас, как в автобусе, и оставили. Действительно, здесь почти всем нам пришлось спать стоя, как лошадям. Ноги затекали мгновенно, а спать стоя было то еще мучение.

Увы, не оправдались и надежды на тепло. Каменные стены острога буквально источали ледяной зимний холод. В довершение всего, в остроге нам принялись брить полголовы, как положено арестантам.

В одно утро загремели засовы, и в камеру вошли капитан Рукавишников, еще два каких-то чина и тюремный доктор. Мы все, как положено, сдернули шапки.

— Отчего же они у вас не стрижены? — удивился один из местных офицеров.

— Да вот, в Москве в Бутырском замке не стали их брить! — пожаловался Рукавишников. — Такой уж попался там доктор — страшный либерал, отказал наотрез! Заявил, что по правилам на зимних этапах стричь их нельзя. Мол, головы у варнаков мерзнут! Я говорю, а зачем же им тогда шапки? Нет, ни в какую! Так и не стали их брить, а у меня под Гороховцом один так и сбежал… — Тут он покосился на меня — насилу отыскали и обратно водворили!

— Ну, хоть посекли для острастки? — добродушно спросил один из нижегородцев.

— Да посечь-то милое дело, но ведь не всегда же их поймаешь! Они и неклейменые нынче почти все, и чего? Он скинул бубновый халат, и все, почитай, честный поселянин! А так, ежели полголовы обрито, всем и каждому сразу понятно, что за птица. Любой, кто посмелее только, сразу же его на съезжую и поволочет!

— Ну, дело ваше. Желаете побрить — мы сделаем! — отозвался врач.

Постриг арестантов устроили в коридоре. Явились два местных сидельца, один с овечьими ножницами, другой с довольно-таки тупой бритвой, сделанной из осколка косы, и принялись без мыла драть наши головы. Как освободились арестантские лбы, я и заприметил у Фомича выжженную букву «О». Почти стершуюся.

— А «В» и «Р» у меня на щеках. Под бородой-то и не видно! Вот «О» на лбу, эт да — пришлось выводить, — рассказал он. — Мне тогда наколку порохом сделали, так я, как сбег, чтобы вывести, значит, энтот порох раскаленной иглой поджигал. Больно было — страсть! Но ничего, почти не видно под патлами-то было.

Увы, Рукавишников распорядился обновить ему татуировку, и вскоре буква «О» красовалась на лбу старого арестанта новыми красками, синяя на сизом фоне отекшей от клейма кожи.

— Ништо! — не унывал Фомич. — Господь не выдаст, свинья не съест! Зато все видят теперя, што не простой я мужик!

Так всем нам выбрили правую половину головы. К счастью, после этого начальство решило устроить нам баню, что было очень кстати — мы все уже обросли грязью.

— Эх, а в солдатчине-то после бани нас к девкам водили! — пожаловался Чурис.

— Так что же ты сбежал из солдат-то, ежели там так привольно? — хмыкнул Фомич, но Чурис ничего не ответил отвернувшись.

Из-за тесноты в камере я постоянно думал, как бы оказаться где-нибудь, где хоть немного свободнее. И, когда в камеру вошли, ну, как «вошли» — открыли ее и встали у порога, с сожалением разглядывая людское месиво, — надзиратели, один из них выкрикнул:

— Кому чистить снег охота, выходи!

Я вызвался в числе первых. Подышать свежим воздухом и помахать лопатой — что может быть прекраснее после душной, пропахшей камеры?

Ночью прошла сильная метель, и свежевыпавший снег на тюремном дворе покрывал его белоснежною девственно-чистою пеленою. Взявшись за неудобные деревянные лопаты, мы недружно скребли плац, откидывая кучи рыхлого снега поближе к стенам острога. Кто-то даже затянул тюремную песню. Тут, оглянувшись во время короткого передыха по сторонам, я заметил нечто необычное: ворота острога отворились, и в них, влекомая четверкой почтовых лошадей, въехала частная карета на санном полозу.

С трудом преодолев заснеженный двор, карета остановилась у главного тюремного корпуса. С запяток сошел лакей в добротной шубе и, оглядевшись, открыл дверцу.

На пороге кареты, с ужасом осматривая окрестности тюремного двора, появилась очаровательная красавица в пышной серебристо-серой шубке и горностаевом манто. Рассеянно скользнув взглядом по нашим нескладным фигурам, она тотчас обернулась к спешно подошедшему к ней тюремному офицеру.

Барышня эта заинтересовала меня. Не каждый день встретишь такую красотку, особенно если таскаешь на себе кандалы в полпуда весом! Кроме того, красивая и добротная карета, слуги и то обстоятельство, что ей позволили заехать на тюремный двор, недвусмысленно говорили, что дамочка эта непростая.

«Может, это дочка начальника?» — подумалось мне, и я начал разгребать снег в сторону этой кареты, приближаясь.

Вскоре я оказался шагах в десяти. Барышня как будто кого-то ждала, наконец дверь тюремного корпуса отворилась, и на пороге появился… узник Левицкий! Тот самый дворянин, что шел с нашей партией в качестве заключенного. За ним вышел прежний конвойный офицер, но если корнет бросился к девушке, раскрыв объятия, то Рукавишников, напротив, закурил папироску и остался топтаться у двери.

— Вольдемар! — воскликнула барышня и бросилась Левицкому на шею.

Корнет обнял ее, и они что-то быстро и бурно начали обсуждать на французском.

«О как. Интересно, а я их пойму? Сильно ли мой французский отличается от их?» — мелькнуло в голове.

И я, шваркая лопатой по плацу, подошел к ним все ближе, что, впрочем, нисколько не смущало молодых людей. Разумеется, они считали, что никто из этих скотов в серых халатах не может знать французского. Конечно, они были бы правы, не будь тут меня, но я-то здесь!

Глава 4

Интерлюдия

Я стоял перед старым зданием вербовочного пункта в тихом квартале Марселя. В голове гудело, тело ныло от усталости, а в душе было странное чувство — не то надежда, не то обреченность.

Решительно взявшись за ручку двери и потяну её на себя, шагнул внутрь.

В коридоре пахло потом, табаком и чем-то еще, едва уловимым, но тревожным. Под потолком лениво курился сизый дым. Запах был резкий, терпкий, от дешевых сигарет Gitanes. За столом откровенно скучали двое мужчин в простых рубашках цвета хаки. Один пожилой, с седыми висками и «навсегда» загорелым, изрезанным морщинами лицом. Другой, помоложе, с насмешливыми глазами и дурацкими усиками а-ля Джон Депп. Похоже, когда я вошел, молодой учил пожилого работать на Макинтоше последней модели, а теперь они, оторвавшись от монитора, молча уставились на меня.

— Nom? — произнес молодой.

— Не понимаю, — только и развел я руками.

— Имя? — по-английски с сильным акцентом спросил седой.

— Сергей, — ответил я, сглотнув. — Сергей Курильский.

Седой усмехнулся, стряхнул пепел в стоявшую рядом пепельницу в форме гильзы.

— Ты хочешь служить в легионе? Тогда можешь забыть свое старое имя и начинать придумывать новое!

Я кивнул.

— Пять лет. Жизнь, служба, дисциплина, братство. Мы не спрашиваем о прошлом, не требуем объяснений. Ты будешь жить среди таких же, как ты, людей без прошлого, но с будущим. Взамен получишь все, что обычно дает легион. Французский паспорт. Деньги. Честь. И шанс начать все заново.