Каторжник (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 24

— Это что! — приветствовал меня по возвращении Фомич, который за эти три дня успел разузнать все местные тюремные сплетни. — Тебе еще повезло, Подкидыш! Тут, сказывают, есть стакан-карцер — там только стоять можно! А самый скверный, сказывают, «горбатый» карцер. Там и в рост не станешь — ходишь буквой «зю»! Так что считай, повезло!

Спустя неделю нас снова выгнали на этап. Тобольск мы покидали спокойно, провожаемые опасливыми взглядами бывших недругов. Нас больше никто не пытался задирать и тем более обобрать — видать, слух о драке и полене сделал свое дело. Как обычно, нас строили на острожном дворе, пересчитывали. Заметно было, что партия поредела: часть арестантов осталась в Тобольске отбывать срок или лечить переломы. Остальные эпатировались в Омск.

Освободившись за две копейки от оков, я поспешил увидеться с Агафьей — все-таки соскучился. Однако, как ни вглядывался я в бабьи ряды, так и не увидел знакомого платка.

— Это ты, милок? — вдруг услышал я игривый голос. Обернувшись — увидел Глафиру, полноватую подружку моей пассии.

— С утра я был. А где Агафья-то? — прямо спросил я.

— Дак осталася она в Тобольске! — проворковала Глаша, усмехаясь лукаво и со значением поглядывая на меня из-под платка. — Непутевая она у нас!

— А что вдруг?

— Дак понесла она, вот и оставили ее тута! Показалась дохтору, он и постановил — на сносях по этапу не гнать! Снисхождение ей вышло!

Меня как обухом ударило. На сносях? Ребенка ждет, а отец кто? Я? Вот так вот, на этапе? Мозг отказывался верить.

Глафира же, видя мое ошеломленное лицо, придвинулась ближе:

— Да не кручинься ты, мил человек. Будут ишшо бабы-то у тебя. Может, и я на что сгожусь? А? Чем не замена?

— Может, и сгодишься, — потерянно ответил я, отстраняясь. Вот уж спасибо за предложение! Вернулся к своим, стараясь не встречаться с ней взглядом. До самого острога шел, ни с кем не общаясь. Мысль о ребенке, который, возможно, мой, и которого я, скорее всего, никогда не увижу, сверлила мозг. Ну, это если у Агафьи никого не было.

Не выдержав, вечером я поделился случившимся с Фомичом.

— Дак ведь это, сударик да соколик, дело-то житейское! — авторитетно заявил он, пожевывая сухарь. — Баба если на сносях или с ребятенком малым, ей сразу же снисхождение! В тепле, на легкой работе, а то и вовсе могут оставить до самых родов. Вот они, бестии, и стараются, не отказываются обзавестись пузом-то! Умная баба твоя Агафья оказалась, хитрая! Аха-ха!

Тут я понял окончательно: ушлая баба меня просто провела. Сознательно пошла на это, чтобы получить «послабления». Теперь она останется в Тобольске, а если и поедет дальше, то уже не пешком, а с комфортом, на телеге. Стало обидно и тяжко — не за себя, а за ту прошлую жизнь, где мне так и не довелось стать отцом…

Спустя пару дней я смирился — что толку переживать? Только дал себе слово: когда выберусь, найду ее и ребенка. А пока — надо двигаться дальше. Путь лежал на юго-восток, вдоль широкого, полноводного Иртыша, через бесконечную Барабинскую степь.

Сибирское лето встретило нас неласково. Днем солнце жарило так, что воздух плавился над пыльной дорогой, а серая арестантская роба превращалась в парилку. Ночью же налетал холодный степной ветер. Вонючий деготь Фомича от мошки уже не спасал — к ней добавились тучи комаров и гнуса. Лица и руки снова распухли.

Особенно скверно приходилось каторжникам, скованным по рукам и ногам — ведь у них не было возможности даже отмахнуться от мошки по-человечески! Каждое утро мы надирали веток, достаточно длинных, чтобы, держа их в руках, скованных на уровне пояса, обмахивать лицо, но ладони и шея при этом оставалась беззащитны.

— Да как же тут люди вообще живут? Фомич, тут же никакого спасу нет от этого гнуса!

— Как-как… Личины лыковые носят, али грязью натираются. Слышал я, еще травки есть, что помогают, но их знать надо!

— Ух ты! Вот народ-то мучается здесь! — поразился простодушный Тит.

— Да, такая она, Сибирь-матушка! А зимой сызнова личину надевают — только берестовую.

— Ну, слава тебе Господи березовой коры в Сибири на сто лет запасено! — философский заметил Изя Шнеерсон, кивая на великолепные стволы, окаймлявшие дорогу.

Деревья эти я приметил еще в Предуралье. Уже не один месяц сопровождали они наш путь. Причем было заметно, что это не дикорастущие деревья они были высажены специально. По весне мы даже пару раз даже пили из них березовый сок, попросив солдат проколоть белоснежную кору штыками.

— Ведь кто-то же дорогу всю сплошь обсадил! — удивлялся Софрон.

— Так это сама матушка-царица Екатерина Великая велела. Чтобы нам, арестантикам бедным, идти, значится, с комфортом, по тенечку! — снова объяснил Фомич, невольно взявший на себя роль гида по Сибирскому тракту. — Знаешь, как ее киргизы кличут? Царь-бабушка! Да только с этим неустойка вышла: березу-то сажать и дорогу поправлять, видишь, местных поставили, а они же все вольные, не крепостные! Так вот они и взяли манеру селиться подальше от тракта! Видите, как мало сел-то здесь?

Уже после Тобольска селения стали попадаться нам все реже и реже. Дошло до смешного: имея на кармане деньги, мы с Фомичом не могли купить себе провианта — его просто не у кого было спросить.

Нас выручил случай.

Однажды во время привала мимо проезжало несколько кибиток. Эти скрипучие повозки, груженые товаром, нередко попадались нам на пути. В этот раз ее сопровождали, видимо, киргизы из какого-то северного жуза. Сафар окликнул их и о чем-то стал говорить.

Степняки переглянулись, остановили свои повозки, подъехали ближе и затеяли с нашим башкиром разговор. Заметно было, что они с трудом понимают друг друга, но все же как-то могли наладить общий язык.

— Ты о чем с ними балакал-то? — строго спросил у Сафара один из унтеров.

— Сказал — пусть пришлют соплеменников торговать. Баранов купим, каймак купим! — неохотно ответил тот.

— Ты энто брось! — злобно ощерился унтер-офицер. — А то наведешь на нас степных разбойников — нападут да всех вырежут под корень! Все вы нехристи одним миром мазаны!

Сафар нахмурился и больше не пытался заговорить с проезжавшими мимо торговцами. Однако через несколько дней нас действительно нагнали торговцы-казахи. Два степняка — видимо, отец и сын — на нескольких вьючных лошадях привезли нам две бараньи туши, мешок сушеного творога и несколько кирпичей чая. После долгого торга сделка совершилась ко взаимному удовлетворению сторон, и торговцы стали периодически наведываться к нам, продавая разные товары. Одну тушу барана мы презентовали Руковишникову, а другую разделили пополам, одну на костре пожарили для себя, а другая пошла уже в арестантский котел, а то очень уж зло на нас смотрели, так что приходилось делиться.

Веселья, впрочем, было мало. Начались проблемы с водой. Речки попадались мутные, солоноватые, после питья животы бунтовали так, что некоторые арестанты проводили больше времени в придорожных кустах, чем на тракте. «Хоть от конвоя отдохну!» — мрачно шутил один из них. Жажда мучила страшно. Чистые источники были редкостью, и за глоток свежей воды порой вспыхивали драки.

Как-то утром мы проснулись в густом тумане. Шли медленно, как ежики в молоке.

Постепенно однообразная степь начала меняться. Появились холмы, овраги, леса стали гуще. Омск, по слухам, был уже недалеко — дня три-четыре ходу. Мы шли по узкой дороге, зажатой между высоким речным берегом и густым лесом. Место было тихое, даже слишком.

— Чуешь, Подкидыш? — шепнул мне Сафар, идущий рядом. — Не нравится мне тут. Тихо слишком. Как перед грозой. А я грозу не люблю. Особенно такую.

Я тоже почувствовал это. Воздух стал плотным, давящим. Обычные звуки тракта приглушились. Лес стоял мертвой стеной. «Только засады тут не хватало для полного счастья», — мелькнула у меня мысль. Я напряг зрение, вглядываясь в тени. Инстинкты орали дурным голосом. Рядом напряглись Тит и Чурис. Даже Фомич перестал бубнить про «темный народ» и завертел головой. Конвойные тоже явно нервничали. Передний всадник то и дело оглядывался, унтер что-то тихо говорил Рукавишникову.