Договор на одну ночь (СИ) - Акулова Мария - Страница 26

– Вы совершили ошибку, тейе Димитрий. Приняли решение без меня. Я не позволила себе заявить об этом прилюдно, но хочу, чтобы вы всё исправили. Вы знаете, что у меня другие планы. Я не выйду замуж за Георгиоса.

Произношу твердо. Кладу на стол перстень, который сняла с пальца при первой же возможности.

Где чехол с остальными драгоценностями – не знаю. Как не знаю и что за меня сторговал родной дядя и нужно ли будет это возвращать.

Физической болью по телу растекается ужасное осознание, что из меня получилась неплохая инвестиция. Родственник-добродетель взял себе сиротку, кормил её пятнадцать лет. За промахи бил. Наказывал. Приучил к тому, что каждому доброму слову она должна радоваться, как дворняга. Воле старшего – беспикословно подчиняться. А потом… Просто отдал кому-то в обмен на… Что? Должность? Земля? Деньги?

Сколько Милосы готовы дать Шамли за чистоту почти-гречанки?

Дядя Димитрий опускает тяжелый взгляд на свой стол и долго смотрит на кольцо. Потом на меня. Давит волю. Уже открыто, без лицемерных улыбок.

– Выйдешь.

Получив односложный ужасный ответ, взрываюсь изнутри. И сама не знаю, зачем оставляла шанс для "ошибки". Это же явно не она. От вопиющей несправедливости меня трясет и на глазах выступают слезы. Кожа до сих пор раздражена непрошенными и не разрешенными прикосновениями посторонних мне людей. Каждый считал своим долгом меня обнять, поцеловать. Погладить. Похвалить. Поздравить.

А я чувствовала себя племенной кобылой. Зубы не смотрели, но это ничего. Ещё будет время.

Вздыхаю, через боль расправляя легкие и на силе воли не уводя взгляд.

– Я пришла к вам и сказала, что хочу поступить. Вы знаете, что я уеду. Вам может это не нравиться. Вы в праве не одобрять мой выбор, тейе, но я его сделала. Я буду учиться, а не замуж идти за человека, который мне даже не нравится. Вы меня не спросили. Вы меня не выслушали. Вы понимаете, что дочку своего родного брата…

– Ану шиш! – По кабинету разносится низкий грубый приказ. Я уверена, все обитатели Кали Нихта прижали уши по своим углам, но вслушиваются. Невзирая на визуальную радость и гармонию, никто из семейства Шамли не обманывается. Все в курсе, что меня принуждают.

– Братом меня не шантажируй, хамка.

Оскорбление – это самое незначительное, что сегодня со мной приключилось. Я даже оправдать дядю могу: он выпил (это чувствуется), и он счастлив такому развитию событий. Но мне все равно как будто сердце вспороли. Из него кровавым потоком хлещет обида.

– Ишь ты, нашлась... Будет мне рассказывать, как я кому должен в глаза смотреть? А ты как в глаза-то смотреть собираешься? Приходишь ко мне, чушь несешь. Поступать она будет! На певицу! Ты думаешь, этой новости хотя бы один приличный человек порадовался бы?!

Дядя отставляет недопитую рюмку. Жидкость расплескивается по столу.

Он и сам тоже встает. Упирается кулаками в стол и нависает. Пространства сразу становится мало. По телу бегает дрожь.

Я с детства привыкла отступать и сдаваться. Подчиняться. Принимать. Но у всего есть пределы и границы. Этого я принять не могу.

А он давит. Давит-давит-давит взглядом, в котором я по-крупицам так тщательно собирала любовь.

– Я на смертном одре своей матери, Еленика, твоей бабушки, если ты забыла, пообещал, что не брошу тебя и воспитаю человеком. Она хотела, чтобы её внучка прожила жизнь добропорядочной гречанки. До-бро-по-ря-доч-ной. Гречанки, Лена. Услышала? А не цулы (прим. автора: грубое греческое обозначение шлюхи).

В первый раз, когда дядя назвал меня так, это разбило сердце. Теперь сердце разбито куда более страшными вещами.

– Это не ваше дело, цулой я стану или не цулой.

– А чье? Чью ты фамилию носишь, Лена? Забыла? Мою. – Тейе Димитрий указывает пальцем себе в грудь. Я тоже машинально смотрю туда, где бъется безразличное ко мне сердце. Как бы я ни оправдывала его и не пыталась понять, сейчас мне ясно одно: между моим благополучием и собственным тщеславием он выбирает второе. Мое слово для него пыль. Мои чувства – тоже. Я была и есть для него обуза. Он не проникся ко мне. Не захотел рассмотреть человека. – И вот пока ты носишь мою фамилию – будешь меня слушать.

– Не буду. – Я выдыхаю отказ очень просто. Мои глаза снова поднимаются к мужскому лицу.

Губы дяди изгибаются в улыбке. Он знает, что за эти пятнадцать лет переломил меня под себя именно так, как хотел. Я только сейчас наконец-то понимаю, насколько страшно тянуться за любовью к тем, кто тебя окружает. Ты привязываешься. Отдаешься. А потом…

– Вы же знаете, что он пытался меня изнасиловать... – То ли спрашиваю, то ли утверждаю только сейчас. По плотно сжавшимся мужским губам делаю вывод: знает, конечно. Господин депутат не смолчал бы. Он – смелый. Не то, что я. – Вы говорили, что вам поступали предложения от посетителей Кали Нихта. Что вы защищали меня от них. Но, получается, вопрос был исключительно в сумме и национальности? Когда предлагают Мелосы – вы не прочь меня продать как цулу?

Мои слова приводят дядю в бешенство. Рушат стройные представления о собственном благородстве. Он даже глубоко внутри запретил себе сомневаться, что исполняет волю бабушки. Заботится обо мне. Опекает.

Хотя по факту жестоко продает!

– А об этом мы с тобой ещё отдельно поговорим, Лена. Это ты впутала в наши, греческие, дела, чужака. – Дядя Димитрий как истинный асс переворачивает реальность с ног на голову, виня меня в несуществующих промахах.

Дыхание сбивается из-за боли и возмущения. Глаза мокнут из-за вопиющей несправедливости всего происходящего.

– Вас волнует только это? Не то, что он мог со мной сделать? А только то, что я посмела пожаловаться?

– Георгиос объяснился со мной. Попросил прощения. Я ему сказал, что если девушка нравится – за ней надо ухаживать. О ней надо заботиться. И что мы видим? Парень внял мудрому совету. А ты?

Дядины слова настолько абсурдны, что даже отвечать на них нет смысла.

– А если бы Георгиос изнасиловал меня, то тоже достаточно было бы просто извиниться перед вами? Каждый может надругаться над человеком, носящим фамилию Шамли? Но Лена Шамли не может просто уехать учиться?

– Я же сказал уже: дальше с мужем договаривайся. Если он отпустит…

– Что они вам дали за меня? – Дядя сверлит меня взглядом и молчит. – Почем вы продали свою племянницу? Сколько взяли за меня?

Я повторяю вопрос, получая извращенное удовольствие от того, как напрягается и темнеет дядино лицо. Даже если он сейчас с размаху заедет по моему пощечиной – я не удивлюсь и не испугаюсь. Всё выжжено. Я больше не могу его оправдывать.

– Не хотите говорить? Но хотя бы намекните: что-то ценное? На вас, наконец-то, начнут смотреть, как на равного, а не подай-принеси?

У дяди на мгновение расширяются глаза от изумления, потому что ударила я метко.

Он всегда тяготился своим не слишком уважаемым положением в греческой общине.

Шамли – это местные неудачники. Почти нищета. Ну что такое владелец одного захудалого семейного ресторана? А если ещё и дети твои не сделали хорошую партию и не славились выдающимися успехами? А если живешь ты скромно и никак не разбогатеешь? Машина старая. Бизнес не расширяется годами. На кухне работает не приглашенный шеф, а сестры твоей покойной, блин, жены!

Вроде бы ты и не плох, традиции чтишь, род у тебя один из давних, но окружен людьми куда более успешными, а сам…

С губ дяди слетает целая череда грубых ругательств, которая заставляет меня вспыхнуть.

– То есть угадала? Вы хотя бы так надеетесь выбиться в уважаемые греки, а не прожить жизнь перезрелым мальчиком на побегушках?

– Рот закрыла и ушла отсюда! – Дядя предупреждает, кивая на дверь. А в меня вселяются мстительные бесы.

– Я вас огорчу, тейе Димитрий, вас никто не зауважает за такое! Вы не заслуживаете! Вы отдаете родную племянницу ублюдку, который очень хочет увидеть ее в своей постели и у отца которого есть деньги! Вы когда дочку свою замуж отдавали, тоже готовы были…