Прощай Атлантида - Фреймане Валентина - Страница 7

О нашем весьма высоком уровне благосостояния в ту пору свидетельствовала не только просторная квартира, но и другие бытовые атрибуты, которые в последующие кризисные времена и после них уже не возвращались. У мамы была теперь не только служанка, но еще и горничная. В Париже прислуга не проживала в одной квартире с хозяевами, как это принято в Восточной Европе: персонал, обслуживающий все квартиры, жил на верхнем, обычно мансардном этаже в своих комнатах, со своим санитарным узлом. Это давало возможность обеспечить обслуге определенные часы работы, после которых люди могли располагать своим свободным временем без присмотра хозяев. Если возникала необходимость I! их услугах поздно вечером или в воскресенье, это были сверхурочные, за которые, разумеется, полагалась дополнительная плата. В Риге было иначе, в квартирах побольше были отдельные каморки для прислуги, и домработнице приходилось мириться с ненормированным рабочим днем. Родители говорили, что так принято повсюду в Восточной Европе и тут не обошлось без влияния России, где слишком долго сохранялись последствия крепостного права. В этот парижский период в нашем распоряжении был автомобиль с шофером, — такое потом не повторялось ни в Риге, ни в Берлине. Надо сказать, в двадцатые и тридцатые годы автомобиль еще не стал обычным средством передвижения, доступным даже людям со скромным достатком.

Привыкнув к такому комфорту, я о материальных заботах или проблемах с пропитанием не имела представления.

Правда, мне рассказывали, что на свече, даже в Латвии, есть и бедные люди. Чаще всего об этом говорили кухарка или гувернантка. Слышала я, что у бабушкиной прачки в Риге грудная жизнь и дедушка с бабушкой всячески стараются ей помочь. Дед и отец также активно поддерживали малоимущих членов еврейской общины, как это было принято не только в рижской, но и в других еврейских общинах. Помню, например, как отец помог одному симпатичному и веселому сапожнику открыть мастерскую и купить по соседству квартиру для его многодетной семьи. Мы туда изредка заглядывали, сдавали в починку обувь, и я сама чувствовала, как приятно делать добро и получать в ответ искренние симпатии. Но представления мои на этот счет были весьма туманными. Кто-то внушил мне, что в Латвии бедняки питаются только черным хлебом и салакой. О бедных детях часто говорилось в прочитанных мною книгах, но лично я ни с кем из них знакома не была. В моем представлении бедность была связана с тяжелым трудом, но мне пояснили, что еще хуже безработица, когда вроде бы можно отдыхать сколько хочешь, но жить не на что. Я соглашалась с родителями, от которых не раз слышала, что в жизни много несправедливости. Каждому ребенку, ясное дело, следует жить хорошо. Но было бы ложыо утверждать, что до подросткового возраста я как-то задумывалась над этими вопросами. Прошли годы, прежде чем эти жизненные проблемы стали мне понятны как конкретная, ощутимая реальность.

Вспоминаю один эпизод. Однажды в Париже, гуляя с гувернанткой, я увидела группу дорожных рабочих: закончив чинить мостовую, они присели на обочине пообедать. Я оторопела: рабочий — человек совсем не богатый, уж это я знала, — а эти преспокойно отламывают куски длиннющей французской булки, закусывают шоколадом и запивают красным вином! В Риге белый хлеб без сомнения считался ценнее черного, вино па столе появлялось далеко не каждый

день, а шоколад такими огромными порциями просто не потреблялся. Откуда мне было знать, что во Франции вообще нет ржаного хлеба, что тамошнее вино дешевле молока, а шоколад тоже недорог, поскольку какао-бобы поступают из французских колоний. Если принять во внимание питательность шоколада, этот продукт для рабочего человека был, возможно, даже выгоднее, чем другой, на наш взгляд, менее экзотичный. Хотя мне в то время было неполных пять лет, эта картина все еще перед глазами. Шоколад стал виновником и умозаключения, с которым я в тот раз явилась домой: "Бедные люди тоже могут быть счастливыми!"

Так, защищенная от всякого зла, я росла в своей теплице. Однако могу утверждать, что в этой моей теплице золотой телец в почете не был, и вульгарная заносчивость новых богачей, обычай нуворишей кичиться материальными ценностями были постоянным объектом насмешек.

Некоторые крохи воспоминаний остались у меня от совместной поездки в Ниццу нашей и семьи отцова друга, совладельца банка месье Олиана. В путь отправлялись на двух автомобилях, довольно неуклюжих кабриолетах; одним правил шофер, другой вел Мишель Олиан, которого мы звали дядей Мишей. В первой машине сидели мой отец, мама и Мишель с супругой, маминой подругой Лилей, во второй — я, крохотная Таня, новорожденная дочь Олианов, няни и горничная. В моей памяти сохранилась совершенно статичная картина: обе машины с пассажирами, необычный, в то время модный костюм мсье Олиана — кожаная куртка, кожаная кепка и темные очки. Но из всей довольно длительной поездки к Средиземному морю, в ходе которой мы наверняка где-то останавливались, не помню ничего. Все остальное — по рассказам мамы. Как бы то ни было, после весны на Ривьере мы в конце июня опять были в Юрмале.

Третий, самый интересный для меня, эпизод. В Париже у моей мамы очень скоро появился широкий круг друзей и знакомых, как из интеллигентных рядов русской эмиграции,

I лк и из французской художественной и кинематографической среды. Иногда мама решала показать меня гостям, и тогда я, с гувернанткой или без нее, отправлялась в салон для презентации. Как-то раз пришел уже тогда очень популярный скапзоптег Морис Шевалье. Его, как теперь сказали бы, хитом и как бы отличительным знаком фирмы Шевалье стала к тому времени пикантная, несколько непристойная песенка про очаровательную девушку с маленькой попкой и маленькой грудыо. Во втором куплете она спустя годы превращается в толстую матрону, которую можно узнать только по вьющимся волосам, хотя бедняга твердит жалобно: "Но я же Валентина, Валентина,

Валентина". Дома была пластинка, и я много раз слушала в исполнении Мориса Шевалье эту лукавую песенку. Моя мама не была бы собой, если бы не предложила мне разучить и спеть ее. Не сомневаясь, что Морис Шевалье посвятил ее именно мне, я пела с большим вдохновением. Не могу сказать, привели ли меня к гостям или гостей ко мне в детскую, в любом случае я оказалась перед самим Шевалье и со всей серьезностью запела Уа1епИпе. Слушателям, должно быть, стоило неимоверных усилий сдержать смех. То был единственный художественный триумф в моей жизни.

К воспоминаниям, I! которых я не уверена полностью, мои ли они или навеяны рассказанным мне позже, принадлежит история о том, как однажды весной, когда семья отбыла на Ривьеру, в пустую квартиру впустили только что приехавшего композитора Сергея Рахманинова. Там, в спокойствии и тишине, он якобы закончил какой-то известный опус. Когда мы вернулись домой, рояль был разбит, наверное, в приступе безумного вдохновения, и походил на останки тяжелой боевой техники, брошенной на поле боя. Этот разбитый рояль я действительно помню. Еще в памяти отпечатались лица некоторых русских писателей из белоэмигрантов. Одного, влюбленного в маму до потери пульса, звали Юрий Фельзен; он посвящал ей стихи, и мама

была прототипом одной из героинь его романа, роковой женщины. Вернувшаяся в Ленинград в нору горбачевской перестройки аристократка, писательница, если не ошибаюсь, Берберова, в воспоминаниях, опубликованных в журнале "Звезда", упоминает Юрия Фельзена как человека интеллигентного и тонко чувствующего. Однако с трудом разыскав одно из его произведений, я убедилась, что оно меня не очень радует.

Не знаю, может быть, раньше, но в любом случае в парижский период мама обнаружила, что ей ближе всего французская культура и быт — именно восприятие жизни, взаимоотношения людей, французское загхпг гж)ге. В Париже она чувствовала себя как рыба в воде, и потом, когда мы переехали в Берлин, она то и дело гостила в Париже, иногда и подолгу. И в Берлине, и позднее в Риге она тщательно выписывала по каталогам новейшие французские книги, их доставляли нам домой большими пакетами. Так капе мне это не воспрещалось, я читала эти романы и уже подростком обладала исчерпывающими сведениями об отношениях мужчин и женщин, вариантах любви, в том числе нетрадиционных. Немецкую литературу мама читала очень выборочно, зато отец потреблял ее в больших количествах. Именно он уже с раннего детства не только дарил мне книги, близкие ему самому, но и любил появиться с тяжелыми томами очередного собрания сочинений. Так я и росла, питаясь различными культурами.