Прощай Атлантида - Фреймане Валентина - Страница 6

После возращения из Петрограда родители в Латвии задержались только на два года, однако к латвийскому гражданству у нас относились с большим пиететом. Помню разговоры в семье о том, как это значимо, что, в отличие от российского, в латвийском паспорте не указывается национальность. Указывалось вероисповедание, если человек не отрекался от названного в метрике. При таком подходе на первом, почетном месте оказывается принадлежность к новому, демократическому и передовому, если говорить о конституции, государству. Это объединяет граждан. И потом, когда мы жили в Берлине, столице Веймарской республики, моим родителям никогда в голову не приходило ради удобства сменить гражданство. К тому же, Рига всегда была и оставалась родным городом, тихой гаванью, куда возвращаются восстановить силы и энергию, чтобы затем отправиться в новые странствия.

Еще в Риге, в год моего рождения у отца появились связи с некоторыми крупными западноевропейскими банковскими концернами в Западной Европе, особенно с банками братьев Лазар в Англии, принадлежавшими к группе Ротшильдов. Как мне позже рассказывали очевидцы, отец, совсем еще молодой юрист, частное лицо, в некий исторический момент действовал в качестве неофициального посредника между новым правительством Латвии и банками братьев Лазар, которые взялись кредитовать Латвию. Значительный кредит очень пригодился разрушенной войной латвийской экономике, ведь и масштабная сельскохозяйственная реформа, и восстановление промышленности требовали инвестиций. В первый год моей учебы в университете, 1940/41, весьма уважаемый мною профессор Дунсдорф рассказывал мне, что английские банки в тот трудный момент предоставили Латвии кредиты на очень выгодных условиях, и про себя я радовалась: этого добился мой отец! Быть может, мое воображение приукрашивало факты? Так или иначе, меня в молодости эта история теснее сблизила с моим латвийским гражданством, с паспортом, который я получила уже в десятилетнем возрасте.

Думаю, в дальнейшем отец больше не нуждался ни в чьей протекции. Изучая юриспруденцию, он рано понял, что само по себе судопроизводство его мало интересует. Он не хотел быть ни судьей, ни прокурором, ни адвокатом. И позднее ему никогда не нравилось публично выступать, занимать официальные посты. Чрезмерное общественное внимание, огни рампы были вообще не в его вкусе. Специальностью отца было международное финансовое право. Так поворот, как бы случайно обозначившийся в разворошенном революцией Петрограде, оказался для моего отца во многом судьбоносным.

и полуторагодовалом возрасте родители меня увезли в Париж. Почти полтора десятилетия мы жили в основном за пределами Латвии: примерно до конца 1926 года в Париже, затем в Берлине до начала 1936 года, когда, потеряв надежду на положительные изменения в гитлеровской Германии, родители вернулись в Ригу. Но в течение этих лет пользуясь любой возможностью — будь то праздники, каникулы, отпуск, — мы спешили в Ригу, чтобы в кругу семьи восстановить душевные силы. Вопреки тому, что жизнь в Риге, как часто повторяла моя мама, была по сравнению с большими столицами Европы слишком спокойной, а отцу требовалось более широкое поле деятельности, в этом смысле все оставалось без изменений. Летние месяцы я также вместе с маминой семьей всегда проводила на Рижском взморье, на большой общей даче, где жили и семьи Жоржика и Цили. Мы появлялись там обычно в начале лета, за неделю до Иванова дня, и оставались до начала сентября.

Самые ранние зарубежные воспоминания, отдельные образы, импрессии сохранились у меня от Парижа. О некоторых даже трудно сказать, действительно ли это мои воспоминания, или мне позже рассказывали о тех днях так живо, что я приняла чужие воспоминания за свои.

Все детство, до двенадцати лег обо мне заботились гувернантки. Первой, еще в Париже, была русская няня, которую на французский манер звали тайате Скаг1о{( (ее фамилия была Шарлова). Ее взяли с собой из Риги, так как русские няни в то время считались самыми лучшими. Когда я начала

уже связно говорить, наняли гувернантку. В Париже это была балтийская немка, медсестра — 5с!ше$1ег 01да, всегда носившая подобающую форму: голубое платье с накрахмаленным белым передником, воротничком и манжетами. На улицу она надевала темно-синюю пелерину и такого же цвета шапочку с жесткой от крахмала белой отделкой. Воспитанию детей дошкольного возраста она обучалась в Швейцарии, в школе РезШоггг. Сестра Ольга железной рукой натаскивала меня по части гигиены и действительно добилась того, что чистка зубов и умывание по ее методе стали моей второй натурой. В Берлине в гувернантки мне определили француженку. К тому времени я была уже относительно развитым и думающим человеком, так как рано начала читать книги. МаёетогзеИе 5реег происходила из Женевы, но изучала французскую литературу в самой Франции, и ее предыдущее место работы было в семье французского генерала, чьи, должно быть, утонченные и сверхвоспитанные дети ежедневно ставились мне в пример. МайетогхеИе была кальвинисткой и на всю жизнь отравила для меня представление об этой религиозной доктрине. Все эти обстоятельства в совокупности способствовали тому, что я рано и почти одновременно начала говорить на трех языках — немецком, русском и французском. Решение родителей оказалось разумным: воспитательнице надлежало представлять языковую среду, отличную от той, в которой я в тот момент жила.

Мама говорила, что парижский период был самым щедрым в жизни нашей семьи. Он совпал с гак называемыми золотыми двадцатыми, когда экономический подъем и в США, и в Европе казался нескончаемым и даже побежденная Германия успела преодолеть свою жуткую инфляцию. Вскоре преуспеяние было оборвано великой депрессией, разразившейся в конце двадцатых. В Париже отец только вначале работал экспертом по международному капиталу. Вскоре он и его друг Мишель Олиан основали свой банк.

Однако через несколько лет отец свою долю продал компаньону, с которым тесно сотрудничал и впоследствии. Ему захотелось вернуться к той жизни, в которой свободная профессия обеспечивает, быть может, более рискованную, зато разнообразную деятельность.

Я даже не помню нашего парижского адреса — осталось лишь ребяческое впечатление, что квартира была громадной. Это было не совсем так, семикомнатная квартира в то время не считалась чем-то экстраординарным. Перед глазами все еще просторная прихожая, еп(гё — с одной стороны комнаты родителей и гостиные, с другой — моя комната, помещение гувернантки и большая кухня. В памяти отпечатался большой салон, обставленный совсем иначе, чем комнаты на Элизабетес. Низкие диваны, обитые экзотическими тканями, необычные предметы искусства, привезенные, кажется, из Африки... Меня обижало, что мне не разрешали полюбившуюся мне скульптуру негритенка перенести в другую, мою часть квартиры. Позже мне мать объяснила, что салон был оформлен в стиле Аг1 Оесо.

Чувствовала я себя довольно обособленно на своей половине и почти не соприкасалась с происходившим на другом конце квартиры. Поэтому мало запомнила людей, которые там бывали. В мои годы надо было ложиться спать до того, как в доме начиналась настоящая жизнь. Хотя, как уже говорилось, в принципе меня в детстве вовсе не хотели оградить от взрослого общества. Уже вскоре мне предстояло презентоваться — учиться, как без помощи гувернантки знакомиться с людьми, чтобы, как говорится, показать себя с лучшей стороны. Это мне было но душе. Я как бы играла определенную роль и чувствовала удовлетворение, потому что справлялась с задачей. То, что обычно навязывают детям как ничем не обоснованные правила хорошего топа, мама превращала в театральное действо. Тут была и своего рода драматургия, и режиссура. Она говорила, например: сегодня после обеда ко мне на кофе придут дамы, ну мы им

и покажем, какой у нас образцовый ребенок, реШе (Ше тосШе, пусть подивятся тому, как ты умеешь себя вести — точно при дворе английского короля. И я с великой радостью "превращалась", мысленно держа перед глазами иллюстрации из французских детских книжек, а потом мы с мамой обсуждали достигнутый результат. Единственно, чего я не любила, так это заучивать и читать вслух стихи, — уже с малых лет мне не нравилось повторять чужие слова.