Прощай Атлантида - Фреймане Валентина - Страница 5

Моя мама Ева родилась в Лиепае в 1899 году, первым ребенком в семье. Там она училась в женской гимназии. Намного позже я узнала, что в той же Русской гимназии в Лиепае училась и Зента Мауриня (европейская известность писательницы, мыслителя, эссеистки, переводчицы, с пяти лет прикованной к инвалидной коляске, была тогда еще впереди), но пути их не пересекались. Матери удалось очень рано закончить гимназию. Уже началась Первая мировая война, и когда вся семья эвакуировалась в Россию, она выбрала Петроград, чтобы изучать право на Высших женских курсах, так как на соответствующий факультет университета женщин принимали лишь в исключительных случаях.

Дед полушутя, полусерьезно рассказывал, что в семье Луловых-Лулаф издревле наблюдается одно странное явление. Первенец часто рождается светло- или рыжеволосым со светлыми, серыми или голубыми глазами, второй ребенок — уже темнее, и глаза у него карие, а третий и последующие являются на свет темноволосыми и черноглазыми. В детстве я была убеждена, что рассказанное дедом — никакая не шутка: моя мама вместе с младшими братом и сестрой >о.| и) наглядным примером этого феномена. Моя мать была шименитой красавицей. Как я убедилась, не только в моих любящих глазах. Стройная, безукоризненно сложенная, с прекрасными, слегка волнистыми, отливающими золотом • ветлыми волосами, серо-зелеными глазами и ослепительной улыбкой. Однако, как я не раз слышала, причиной ее неотразимой привлекательности была не только физическая красота, но и ее неординарная личность. В том обществе, где протекала взрослая жизнь моей мамы, и в Риге, и особенно в театральных и кинематографических кругах Верлина и уж конечно Парижа, не было недостатка в красивых женщинах. Но в любом обществе она сразу становилась центром, вокруг которого начинали вращаться остальные. Вще будучи маленькой девочкой, я привыкла со спортивным, так сказать, интересом наблюдать, как любой мужчина, впервые увидев ее, бывал сражен наповал. Впоследствии многие, вспоминая мою мать, дивились ее почти мистической привлекательности. Мама, образованная, увлеченно любящая искусство, музыку и поэзию, была остроумной, иронично колкой собеседницей. Только повзрослев, я начала по-настоящему понимать, насколько витальной, жизнелюбивой и привлекательной она была. Общение с моей матерью было легким и вдохновляющим, оно давало людям радость.

Мамин брат Георгий, которого мы звали Жоржиком, был двумя годами младше ее, причем довольно похож на маму и внешне, и веселым, беспечным нравом. Он обладал таким же юмором, остроумием и шармом, которые, в свою очередь, делали его весьма опасным для женщин. Сегодня бы сказали, что он принадлежал к типу р1ауЬоу, но Жоржик отнюдь не был пустоголовым ловеласом, это был человек с достаточным культурным багажом. В эвакуации он выучился па железнодорожного инженера, по вернувшись в Латвию, работу по специальности не нашел. Жоржик был крайне непрактичным, хотя мог ответственно работать под

чьим-то руководством. К какому-либо бизнесу он был абсолютно непригоден, так как это его не интересовало.

Младшая из троих детей, Цецилия, Циля, была совсем другой. Она тоже была красива, но во всем отличалась от старшей сестры и брата. У нее были тонкие, серьезные, слегка меланхоличные черты лица, черные прямые волосы и большие, темные и печальные глаза. И нрав ее был тихий, сдержанный и лиричный. Циля была очень музыкальна, казалось, все, что она стеснялась высказать словами, может полностью выразиться в ее игре. Циля действительно хорошо играла на рояле, обожала Шопена и подавляла в себе мечту о профессиональной музыкальной карьере. Непреодолимой преградой к этому она и вся семья считали ее излишнюю стеснительность, которая любую необходимость выступать перед чужими людьми превращала в пытку. Она была единственной в семье, кому нс хватало витальности и легкомыслия, позволявших Луловым легко переносить материальные и другие невзгоды, которых всегда хватало. Циля принадлежала к породе однолюбов — влюбившись и счастливо выйдя замуж, она и мысли не допускала о других мужчинах.

Все они были мне необыкновенно близки. Позже к ним присоединилась молодая жена Жоржика Рая, о которой расскажу позже. В этом семейном доме я чувствовала себя защищенной и согретой, получая не только любовь и веру в свои возможности, но и стимулирующие импульсы во всех жизненных сферах. Короче говоря, с этими людьми мне было весело и интересно, здесь всегда можно было ждать захватывающих сюрпризов. Характерно, что только родствен/ ников со стороны отца я называла дядями и тетями, в семье матери всех звали по имени, в ходу были и добрые, ласкательные прозвища.

Я, конечно, по-своему любила и бабушку Ревекку, сестер и братьев отца. Я их уважала, но не восторгалась ими. С ними просто не было так интересно. В моих глазах они были чересчур озабочены банальными мелочами повседневной жизни, все там было слишком прозаично, без полета фантазии. Исключением была только младшая сестра отца Евгения. Тетя Женя жила в мире музыки, обладала прекрасным голосом. При поддержке моего отца она после школы поехала в Германию — совершенствоваться в искусстве вокала. Там она вышла замуж и жила в Кенигсберге. Мама с ней ладила лучше, чем с остальными сестрами отца, но мы очень редко встречались с ней в Риге или Берлине. Итак, рижское время моего детства прошло главным образом в семье матери, и понятие "дом" в моем сознании прежде всего связано с квартирой дедушки и бабушки Луловых на Элизабетес 23. Да и понятие "Рига" в детстве было неотделимо от дома на улице Элизабетес. Почему-то в понятие это оказывался включен и соседний дом. Никто из знакомых там не жил, но, возвращаясь домой, я часто заглядывала в парадный подъезд этого дома. В просторном фойе стояло довольно грозное чучело — огромный бурый медведь. В раннем детстве я к этому медведю испытывала теплые чувства, быть может, потому, что из-за частых переездов у меня не было возможности завести свою кошку или собачку.

В 1921 году сотни тысяч беженцев из балтийских губерний, латышских стрелков, жителей Латвии, которых Первая мировая война, революция и гражданская война разбросали по городам и весям необъятной России, возвращались на родину. Представители двух еврейских семейств, теперь породнившихся благодаря браку моих родителей, каждый своими путями тоже добрались наконец до столицы теперь уже независимой Латвии. Родственники моей мамы не поехали в Лиепаю, а обосновались в Риге, в упомянутой уже квартире на Элизабетес 23. В этой квартире я и родилась в 1922 году. Именно в этот период, сразу по приезде в Латвию, в жизни отца, как я уже говорила, решающую роль сыграл Нобель. Услуга, оказанная ему отцом и графом

Лубенским, не только оказалась весьма значительной, но, видимо, свидетельствовала также об уме, знаниях и умении молодых людей мгновенно ориентироваться в самых сложных ситуациях. Во всяком случае, как только отец вернулся в Ригу, Нобель помог ему войти в круги крупного международного капитала. Лубенский участвовал в финале борьбы за независимость Польши и стал дипломатом. Не знаю, помогло ли ему в жизни знакомство с Нобелем. 13 двадцатых годах он появился в Риге в качестве посла Польши и на протяжении нескольких лет был частым гостем в доме на Элизабетес и верным поклонником моей мамы.

Только по прошествии многих, многих лет я в полной мере осознала, что отец свою жизнь, свое истинное призвание ученого и исследователя принес в жертву семье. В первую очередь, конечно, маме и мне, чтобы наша жизнь была похожа на сказку, чтобы мы ни в чем не испытывали нужды, чтобы исполнялись все наши желания. Причем он-то как раз все это никакой жертвой не считал, воспринимая скорее как честь, предоставленную судьбой. Он ни минуты не сомневался, что у него самая прекрасная и обворожительная жена на свете и самая умная, самая чудесная дочь, и был убежден, что жизнь, которая им подобает, требует соответствующих средств. Думаю, будучи человеком очень одарённым и целеустремленным, отец непременно преуспел бы в науках — истории или классической филологии, однако он изо дня в день стоически зарабатывал для нас деньги, которыми мама сорила направо и налево. Еще сегодня у меня перед глазами маленькое антикварное издание трудов Марка Аврелия в сафьяновом переплете, лежавшее всегда на тумбочке у постели отца, там, где у других Библия. Он иногда мне читал из него отрывки на латыни. Он действительно был стоиком.