Хозяйка старой пасеки (СИ) - Шнейдер Наталья "Емелюшка" - Страница 15

Помогло плохо. Жаль, что я не художник, чтобы увековечить это выражение лица. Исправник изо всех сил старался выглядеть невозмутимым, но справиться с красными пятнами, разлившимися по лицу и шее, не смог.

— Господи помилуй, Глафира Андреевна, что вы несете!

— Вы сами начали этот разговор. И вы — не Варенька, а взрослый мужчина, представитель власти, в конце концов, так зачем жеманиться? Будто вы услышали какие-то новые слова.

— Но барышне…

Мое терпение лопнуло. Плохонькое, правду говоря, в этом теле у меня было терпение.

— Барышень не лупят по щекам поповны. Барышень не пытаются придушить управляющие. Барышням, если уж на то пошло, не намекают, что к ним относятся как к потаскухам и потому любой мерзавец имеет право их… — я удержала современное словечко, — валять как вздумается, и только присутствие взрослой и уважаемой женщины возможно — возможно! — убережет их от насилия! И что изменится, скажи я… — я возвела глаза к небу, состроила постную мину и пропищала: — «Спасибо за предупреждение, ваше сиятельство, но я не понимаю, как Мария Алексеевна способна уберечь меня от дурных намерений со стороны некоторых бесчестных личностей. Она же не сможет стать моей тенью?»

Я ожидала очередного чтения морали, но Стрельцов резко повернулся ко мне. Я машинально вскинула руку, закрываясь — он быстро перехватил мое запястье, а второй рукой приподнял подбородок, тем же жестом, что и доктор, вглядываясь в мою шею.

Но если в исполнении доктора это выглядело профессионально, ничуть меня не смутив, то сейчас я остро — слишком остро ощутила прикосновение мужских рук, дыхание, скользнувшее по щеке теплом, но заставившее кожу покрыться мурашками, как от холода. Я замерла, только сердце заколотилось часто-часто, будто крылья пойманной в силки птицы.

— Нужно немедленно показать вашу шею Ивану Михайловичу.

Сухой официальный голос исправника развеял наваждение. Я мотнула головой, вырываясь, отступила на шаг.

— Он видел. Сказал, что синяков не останется.

— Останутся.

Я пожала плечами.

— Это неважно. Свидетелей не было. Доктор появился, когда я уже смогла справиться с Савелием. Я обожгла его, и Полкан помог.

— Полкан? — переспросил исправник. — Пес, который приблудился? Вы еще попросили Герасима не обижать его.

— У вас хорошая память.

— Должность обязывает, — улыбнулся Стрельцов.

Похоже, заговорив о делах, он пришел в себя. А я, наоборот, начинаю сходить с ума, иначе чем объяснить, что от этой улыбки на миг сбилось дыхание?

Кажется, слишком много потрясений за один день для одной меня. Жаль, что я не умею падать в обмороки.

Исправник снова стал серьезным.

— Почему управляющий напал на вас?

— У меня нет свидетелей, — повторила я. — Он хотел, чтобы я как можно скорее выпроводила вас из дома. Но наверняка уже успел придумать свою версию.

А вот я совершенно забыла поинтересоваться его состоянием. Ожоги, укусы. Как бы на мою голову еще один больной не свалился. Если Вареньке я сочувствовала, то ухаживать за управляющим мне вовсе не хотелось.

— Постараюсь разобраться, — сказал Стрельцов.

— Благодарю.

Мы двинулись к дому. Через несколько шагов Стрельцов негромко сказал:

— Я служил с вашим братом.

Я опустила голову, лихорадочно соображая, что же ответить. Врать глупо и бессмысленно, непременно на чем-нибудь попадусь. Значит, придется говорить правду. По крайней мере, правду с определенной точки зрения.

— Я его не помню, — сказала я, не поднимая глаз.

— Не помните? — Голос Стрельцова стал жестким и холодным, я даже поежилась. — Павла Андреевича, который любил вас? Которого сослали в Скалистый Край? Он вас помнил. И последние его слова были о вас.

Я заставила себя посмотреть в глаза исправнику.

— Не помню. Не «не хочу помнить», а не помню. Ни его. Ни родителей. Ни того гусара, которым меня все попрекают. Ничего до сегодняшнего утра.

— Как удобно, — процедил Стрельцов. — «Каким жестоким дураком я был, жаль, что уже поздно что-то исправить» — вот его последние слова. О вас. А вы… вы просто стираете его из памяти?

Я снова поежилась — теперь от смысла, не тона.

— Я не стираю! Я правда не помню! Первое, что я помню, — тело тетушки с топором в голове. И с тех пор все вокруг намекают на какую-то ужасную историю, но никто не может сказать прямо — что случилось? Когда? Почему? Один обзывает потаскухой, второй говорит, что дворянское собрание было против меня, третья — что со мной обошлись несправедливо…

— И вы хотите, чтобы я поверил в это внезапное беспамятство? — Он смотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде читалось такое презрение, что меня передернуло. — Если это способ избежать ответственности за убийство…

— Я не убийца!

— Если вы ничего не помните, то не можете этого знать, — отрезал он. — А учитывая вашу историю…

— Какую историю? — Я почти кричала. — Расскажите мне! Хоть кто-нибудь!

Он помолчал, разглядывая меня, потом покачал головой:

— Если вы надеетесь, что вас спасет повеление императрицы не предавать суду людей, учинивших смертоубийство, повредившись в уме, то лучше не надо. Я видел эти дома для умалишенных. Солома на кирпичном полу, цепи для буйных и капельная машина для излечения. Знаете, холодная вода по капле падает на голову. Говорят, когда-то на востоке это было пыткой. Сейчас… — Он усмехнулся. — С каторги можно выйти, выпросив помилование. Оттуда — никогда.

— Вы так уверены, что я виновна? — устало спросила я. Как ни поверни — все плохо. Либо я убийца и каторга, либо сумасшедшая — и в этом случае все еще хуже. Но…— Тогда зачем это все? Вся эта видимость разбирательства? Зачем вам знать о следах на моей шее… — Показалось мне, или его скулы порозовели? — Или приколачивать ступеньку? Арестуйте убийцу, да и дело с концом. — Я протянула ему руки. — Несите кандалы. Я не побегу.

— Потому, что долг обязывает меня разобраться во всем досконально. И я разберусь. Даже не потому, что должен. Ваш брат был моим другом, хоть его и разжаловали в солдаты. И ради его памяти… — Он отвернулся, глядя куда-то вдаль. — Вы хотите услышать историю?

Во рту пересохло. Я кивнула, хоть исправник и не мог видеть меня.

— Три года назад пятнадцатилетняя барышня сбежала со штаб-ротмистром гусар, стоявшим в их доме, чтобы тайно обвенчаться с ним, потому что родители отвергли его предложение, не поняв их любви. Так она считала. Вероятно, надеялась, что когда она с мужем вернется к ним, родители поверят в их чувства и простят. Она вернулась домой. Через две недели, когда свежеиспеченный муж объявил, что венчание было недействительным. Священник оказался расстригой. Ее отец вызвал негодяя на дуэль и был убит. Гусар скрылся в столице, но там его вызвал брат, оба были ранены. Скандал замять не удалось, но вместо повешения, как полагалось поступить с дуэлянтами, обоих помиловали «человеколюбия ради». Разжаловали и сослали в Скалистый край. Мать… — Он опустил голову, снова распрямил плечи. — Мать не пережила позора и утраты. Барышня тяжело заболела, и все думали, что и она не задержится на этом свете. Но она выжила, став бледной тенью себя самой.

У меня подкосились ноги, и я медленно опустилась на землю. Бедный ребенок! Кто в пятнадцать не делал глупостей, тот никогда не был живым. А в результате…

— Бродила по дому, глядя в пространство, засыпала где придется и ела, только когда ее заставляли. Твердила о монастыре, но двоюродная бабушка, ставшая ее опекуншей, запретила. Доктор сказал, что барышня не сознает, о чем говорит и что делает, а постриг должен быть осознанным. К тому же старушка надеялась, что ее родственница придет в себя.

Он по-прежнему не смотрел в мою сторону.

— А теперь… Двоюродная бабушка, или тетушка, как она себя называла, мертва. Убита. Барышня утверждает, будто потеряла память. А я должен найти убийцу. И я его найду.