Золотой ребенок Тосканы - Боуэн Риз - Страница 32

Вскоре он набрался смелости, чтобы осмотреть рану, но, начав стаскивать штаны, был поражен, увидев, что они чужие, сделанные из грубой черной шерсти. И кальсоны на нем тоже были другие. София переодевала его, как ребенка, пока он спал! Он уткнулся в стену, его щеки горели от ужасного смущения, хотя изменить то, что уже произошло, было не в его власти.

Осторожно он стягивал штанину, пока не добрался до повязки. Та больше не была пропитана кровью, и это был хороший знак. И что еще лучше, тяжелого запаха от раны тоже не было. Он размотал повязку. Конечно, это не лучшее зрелище — видеть, что из твоего тела вырван кусок, но и не самое ужасное. Рана явно начала затягиваться. Он промыл ее остатками воды и наложил чистую повязку.

Затем он устроился в своем укрытии и принялся ждать, когда придет София. Он посмотрел на часы, но они остановились. Немудрено, он же не заводил их несколько дней. Хотя по теням на стене он мог примерно определить, что было раннее утро.

Вдалеке он услышал удар церковного колокола, потом еще один. На сей раз звонили дольше, чем обычно. Колокола звенели и звенели, пока эхо от звука не разлилось в воздухе по всей округе. «Воскресенье, — подумал он, — должно быть, сегодня воскресенье», — и ему отчего-то стало отрадно, что местные люди могли пойти в церковь помолиться.

Он сам никогда не верил по-настоящему. Представители британской аристократии ходили в церковь, проявляя солидарность с окружающими их низшими классами, но веры среди них не было. По крайней мере, его отец точно не верил. Однажды он сказал Хьюго: «Когда ты лежишь в окопах и видишь, как людей разрывает снарядами и как они тонут в грязи, ты не можешь поверить, что Бог существует, но позволяет этому случиться и не вмешивается».

И все же София привязала образ святой к его запястью, и, может быть, именно это его спасло. Неуверенно он попробовал помолиться: «Дорогой Бог, если ты там и слышишь меня, убереги ее. Позволь мне вернуться домой. Защити Лэнгли-Холл и всех, кто в нем. И, Господи, защити ее семью». Он хотел было добавить: «Пусть ее муж окажется жив и вернется к ней», но не смог заставить себя это произнести.

Колокола затихли, и воцарилась тишина. Он достал свою пачку сигарет. Из двадцати осталось двенадцать. Он щелкнул зажигалкой, откинулся на подушку и стал курить, не спеша, наблюдая за дымом, повисающим в холодном воздухе. День был тихим. Ни пения птиц, ни ветра, ни лая собак. Абсолютная тишина. Хьюго даже показалось, что он остался один на всем белом свете.

Он спрашивал себя, когда же она придет. Он подозревал, что София не пойдет искать грибы в воскресенье. Из своего опыта жизни в Италии он помнил, что воскресный день посвящался церкви и обильной трапезе в кругу семьи. Может, семья Софии и была небольшой, а стол — скудным, но ей все равно придется провести день с ними. Он чувствовал себя опустошенным и голодным, поэтому доел хлеб, который уже начал черстветь. Голубь встряхивался и хлопал крыльями на вершине стены, Хьюго мечтал, чтобы у него хватило сил встать и устроить ловушку. Но пока он этого не мог.

Блеклое солнце лениво карабкалось все выше в небо. День тянулся и тянулся. Наконец солнце склонилось к закату, а она так и не пришла. Хьюго боролся с разочарованием. Она просто не смела прийти в воскресенье. Он уже понял это. Может быть, она умудрится улизнуть в темноте, хотя ему не нравилась мысль о том, что она будет идти в одиночестве через оливковые рощи, когда в округе бродят немцы, партизаны или бандиты. Он зажег было свечу, но быстро задул ее, боясь потратить впустую. Он лежал без сна, слушая звуки ночи — крик совы, вздохи ветра. «Она уже ни за что не придет», — сказал он себе. И зародилась тревога. А вдруг с ней что-то случилось? Вдруг кто-то увидел, куда она ходит через оливковые рощи, и выдал ее… Он пытался отогнать дурные мысли, но они неотступно преследовали его.

Должно быть, он погрузился в сон, потому что очнулся от резкого звука рядом и рефлекторно потянулся к своему оружию.

— Это всего лишь я, Уго, — раздался нежный голос. — Не бойся.

И он смотрел, как ее фонарь, качаясь, плывет к нему. София поставила фонарь на скамейку и опустилась на колени рядом с ним, ее лицо сияло от радости в свете свечи.

— Ты не спишь и даже садишься. Это чудесно. Я так волновалась! Каждый раз, возвращаясь, я ожидала, что найду тебя мертвым. Но я вверила тебя заботам святой Риты.

— Святая Рита? Кто она такая?

— Покровительница раненых.

— Это она на образе, который ты привязала к моему запястью?

— Конечно. Она ведь помогла тебе?

— Я чувствую себя намного лучше, — сказал он. — Лихорадка прошла, и рана начинает заживать. Я перед тобой в неоплатном долгу, София. Ты окружила меня такой заботой. Даже переодела, как малыша.

Она улыбнулась:

— Я не могла оставить тебя лежать здесь в таком состоянии. Я забрала твою одежду и постирала ее. Верну в следующий раз.

— А вещи, которые на мне сейчас, принадлежат Гвидо?

— Конечно. Его тут нет, и носить их все равно некому. Все лучше, чем ждать, когда до них моль доберется.

Он взял ее за руку.

— Я сделаю для тебя все, что смогу, обещаю. Когда я вернусь домой, я пошлю вам денег на новую, хорошую одежду, из отличной мягкой шерсти.

— Давай не будем говорить об этом, — попросила она. — Кто знает, что принесет завтрашний день? Ничего хорошего я не жду. Но поесть все равно надо. Я принесла тебе суп. Ты, должно быть, голоден.

Она развернула полотенце, достала миску, и он с нетерпением взялся за ложку. Правда, суп был не особо сытным: пара капустных листьев, морковка, немного бобов. Как будто читая его мысли, она посетовала:

— Знаю, суп не слишком наваристый. У нас уже несколько дней не было мяса. Но он хотя бы горячий.

— Ты и так слишком добра, делишься со мной последним, что у вас есть.

Она отвернулась, а потом грустно произнесла:

— Не знаю, когда смогу прийти к тебе снова. Немцы были сегодня в нашей деревне. Ты слышал колокольный звон?

— Я думал, что это в честь воскресенья.

— Нет, в каждой деревне звонят в колокол, когда приближаются немцы. Так молодые люди в деревнях узнают, что пора бежать в лес, а молодые женщины прячутся где только могут. Я весь день просидела на чердаке в старом гардеробе. — Она запнулась, ее виноватый взгляд умолял его о понимании. — Эти люди — звери, Уго, — сказала она. — Война превратила их в животных. Мы, женщины, боимся за нашу честь каждый раз, когда они приближаются. Однажды они схватили дочь пекаря — пятнадцатилетнюю девочку — и надругались над ней один за другим. С тех пор она так и не оправилась. Ее разум не выдержал такого кошмара.

— Это ужасно. Мне очень жаль. Уверяю тебя, что британские солдаты не будут вести себя подобным образом.

— Кто знает? — Она пожала плечами так выразительно, как умеют только итальянцы. — Ведь и немецкие парни в большинстве своем дома были примерными мальчиками. Помогали семье в поле, работали в банках, приглашали девушек на танцы. Но война все меняет, ломает людей.

— Немцы еще там?

Она покачала головой:

— Нет, слава всем святым. Они пришли посмотреть, не подойдет ли наша деревня им для зимовки. Их армия окопалась для обороны к северу отсюда, и они ищут места, откуда им будет удобнее прикрывать дороги с юга, откуда наступают союзники. Одна радость, что из нашей деревни они ничего не смогли толком разглядеть, и. поскольку взять с нас было нечего, они убрались. Хотя нет. Они забрали у мэра оставшихся кур… Пусть их души горят в аду.

Внезапный порыв ветра заставил мерцать свечу в ее фонаре, и тени на стенах заплясали.

— Значит, ты в относительной безопасности?

— Пока непонятно. Мы надеемся, что они получат весть о наступлении союзников, сбегут в Германию и оставят нас в покое. Но говорят, что союзники отложат наступление до весны. Начнутся снегопады, и дороги в горах станут непроходимыми.

— Значит, я тоже окажусь здесь в ловушке до весны?

— У нас редко бывает снег. И наши холмы не такие уж высокие. Но вот между нами и побережьем горы очень высокие. Может быть, когда твоя нога заживет, мы сможем найти какой-нибудь способ переправить тебя на юг. У нас нет ни машин, ни бензина, но у фермеров есть повозки, в них обычно возят на рынок то, что удалось вырастить.