Золотой ребенок Тосканы - Боуэн Риз - Страница 31

Пару дней не происходило ничего особенного. Только Скарлет пришла ко мне в больницу. Она спросила, нужно ли позвонить моему отцу, но я не хотела, чтобы она это делала. Я чувствовала себя слишком слабой, чтобы встретиться с ним лицом к лицу.

Лишь несколько дней спустя я узнала, что вдобавок ко всем другим моим травмам — а это сломанные ребра и ключица, сильное сотрясение мозга — у меня случился выкидыш, и я потеряла ребенка. Я должна была почувствовать облегчение, но вместо этого ощутила боль.

Адриан тоже пришел ко мне и, сев на край кровати, неуклюже взял за руку. Он пытался шутить, убеждал, что все к лучшему и я быстро стану как новенькая.

Но, увы, на лечение ушло немало времени. Голова кружилась и сильно болела, даже дышать мне было больно. Адриан приходил ко мне сначала каждый день, а потом все реже и реже.

Перед самой моей выпиской из больницы он пришел, сел возле кровати и сказал, что, по его мнению, будет лучше, если я поеду домой, к отцу, чтобы восстановиться окончательно. А еще он должен сказать мне кое-что, чего не мог сказать раньше, пока я была слаба. Оказалось, он полюбил другую — дочь старшего партнера в юридической фирме, где работал, — и собирался на ней жениться.

Ну, раз так, значит так. Я собрала свои вещи и сбежала в единственное безопасное убежище — квартиру Скарлет. Подруга, да благословят небеса ее сердце, приняла меня с распростертыми объятиями. Она позволила мне свернуться калачиком на ее диване и лежать так долго, сколько было необходимо, чтобы прийти в себя. Но я была все еще слишком слабой и не могла вернуться к работе. Там ко мне отнеслись благожелательно. Они знали, что я попала в аварию, и желали мне добра. Но в последнее время давали мне понять, что не будут ждать вечно.

Телесные раны излечились, но душа была абсолютна опустошена. Я чувствовала себя так, словно я — это не я, а лишь тень себя прежней, пустой человек без ясной цели и, честно говоря, без особой надежды.

Единственным человеком, в котором я нуждалась, была моя мама. Отец никогда не позволял мне горевать после того, как она умерла. Мы обязаны были выдержать все стойко, как солдаты, ради семейной чести. И я делала то, что было велено, и только сейчас я по-настоящему горевала о ней. А еще я хотела бы, чтобы кто-нибудь такой же добрый, как Паола, утешил бы меня своей любовью. Так я плакала, пока не уснула.

На следующее утро я проснулась под звуки деревенской идиллии: крик петуха, хор щебечущих птиц на рассвете. Солнечный свет пробивался сквозь решетчатые жалюзи. Я встала, чувствуя себя на удивление бодрой и свежей, но, взглянув в зеркало, пришла в ужас от опухшего, помятого лица, которое смотрело на меня оттуда. Мне явно стоило принять душ, прежде чем я покажусь Паоле на глаза.

Я потянула за ручку душа. Вода полилась тоненькой струйкой, а потом и вовсе иссякла. Я решила, что делаю что-то неправильно с этим адским механизмом, и попыталась повернуть ручку в другую сторону. Но что бы я ни делала, вода так и не появилась.

Разочарованная, я надела вчерашнюю одежду, причесала волосы и пошла осматривать колодец. Может, это насос почему-то перестал работать? Колодец представлял собой деревянный короб, крышку которого подпирал большой камень. Я спихнула камень и попыталась поднять крышку. К сожалению, она оказалась слишком тяжелой, чтобы ее можно было поднять в одиночку, по крайней мере, мне это не удалось.

Я пыталась снова и снова, а затем сдалась и, признав свое поражение, пошла на ферму. Я спрашивала себя, не спит ли Паола в такую рань, но, подойдя к кухне, услышала ее пение. Через открытое окно я смотрела, как она замешивает тесто на столе. Такая теплая и утешительная сцена! Я постучала в заднюю дверь, чтобы она не испугалась, затем вошла. Она повернулась ко мне, приветствуя мое появление широкой улыбкой.

— О, деточка моя, ты встала вместе с солнцем. Хорошо выспалась?

Если она и заметила, что я выгляжу не лучшим образом, то не подала вида.

— Извините, что беспокою вас, — сказала я, — но с душем проблемы. Там нет воды. Я покрутила ручку туда-сюда, но ничего не вышло. Я хотела посмотреть, не в насосе ли дело, но не смогла поднять крышку колодца в одиночку.

Она была озадачена:

— Это странно. Может, с насосом в колодце что-то и не так, но я же проверяла его пару дней назад, и он отлично работал. Пойдем посмотрим.

Я последовала за ней через сад в небольшой закуток за моим домиком.

— Давай вместе поднимем крышку и посмотрим, в чем там дело, — предложила она.

Я взялась за одну сторону, она — за другую, мы подняли крышку и заглянули внутрь.

Не могу сказать, кто из нас закричал первым. Я лишь слышала звук, вибрирующий в моей голове, и понимала, что мой собственный рот открыт.

В верхней части колодца застряло тело какого-то человека.

Аспирин подействовал и немного сбил жар. Хьюго чувствовал слабость и беспомощность, но, вспомнив суровый наказ Софии, заставил себя поесть супа. Потом свалился, пытаясь отдышаться, на лбу выступила испарина.

«Что со мной теперь будет? — вот о чем он думал. — Что, если начнется гангрена и ногу придется ампутировать?»

Совершенно очевидно, что к союзникам мимо немцев ему не пробраться, и София была права: если враги натолкнутся на него в таком состоянии, они сочтут его досадной помехой и обузой, после чего попросту расстреляют. Хьюго осознал, что не стоит особенно надеяться на то, что удастся выжить. И спрашивал себя, не правильнее ли спуститься вниз, выйти на дорогу и ждать своей участи, вместо того чтобы вынуждать Софию рисковать.

Когда он попытался встать, голова закружилась, и его затошнило. Он понял, что не сможет и шагу ступить в таком состоянии. Тогда он вынул свой табельный револьвер и осмотрел, покрутив в руке. Он мог покончить со своей жизнью сейчас. Самый лучший, самый благородный выход.

Он ощущал тяжесть револьвера, воображая, как направит его в свой висок, придержит у самой головы и спустит курок. Раз — и все кончено! Но Хьюго колебался. Не из-за страха расстаться с жизнью, а потому, что не хотел, чтобы София нашла его с простреленной головой. А еще он не мог уйти, не попрощавшись.

«Если с ногой все станет совсем плохо, — сказал он себе, — если гангрена действительно начнется, я это сделаю. Но я предупрежу ее о своем решении и объясню, почему оно единственно верное». Затем он откинулся на подушку и погрузился в беспокойный, лихорадочный сон.

Хьюго не знал, сколько дней провел в таком состоянии. Он смутно помнил, что София снова приходила, чистила его рану чем-то настолько жгучим, что он кричал. Он вспомнил, как она держала его голову, заставляла проглотить какое-то лекарство, вытирала пот со лба и пыталась влить ему в рот теплый суп. Но ее действия были для него частью бредовых снов, и Хьюго не был уверен, что это происходило наяву.

Поэтому для него стало полной неожиданностью, открыв глаза одним прекрасным утром, обнаружить, что лихорадка ушла. Полностью придя в себя, он заметил, что лежит, накрытый куском овчины, под головой у него настоящая подушка, а к запястью что-то привязано. Он поднял руку и увидел медальон. Маленький медальончик с образом какой-то святой. «Кем бы она ни была, она мне точно помогла», — подумал он.

Хьюго попробовал выбраться из кокона, намотанного вокруг его тела. Но даже эта простая задача оказалась ему не по зубам, и он на несколько минут обмяк, собираясь с силами. Со второй попытки ему это удалось. Он высвободился, выполз из своего укрытия и почувствовал всем телом холод каменного пола. Хьюго попытался встать, но сдался, когда комната завертелась вокруг, а к горлу подступила жуткая тошнота. Дождавшись, когда полегчало, он выпил немного воды и съел пару кусочков хлеба, оставленного на скамейке рядом с ним.