Развод в 50. Муж полюбил другую (СИ) - Караева Алсу - Страница 12

Смотрю на них долго, не в силах оторваться. Маленькие металлические предметы, которые символизируют все, что мы потеряли.

Захлопываю крышку и кладу шкатулку в чемодан. Пусть забирает все. Каждую мелочь. Ничего его в моем доме не останется.

Когда заканчиваю с гардеробной, перехожу к ванной комнате. Собираю бритвенные принадлежности, лосьоны, шампуни. Его запах, въевшийся в эти предметы, бьет в ноздри, заставляя сердце сжиматься. Но я продолжаю работать, не позволяя себе остановиться.

В ящике тумбочки нахожу какие-то документы. Все складываю в отдельную папку.

Глаз цепляется за черно-белую фотографию в серебряной рамке. Он всегда держал ее здесь, говорил, что это его талисман.

На фотографии мы такие молодые, счастливые. Я в белом платье, с робкой улыбкой. Он в строгом костюме, с гордым, почти надменным выражением лица. Но глаза… глаза выдают его — в них столько надежды, столько любви.

Переворачиваю фотографию лицом вниз и кладу в папку. Пусть забирает и это тоже.

Через два часа в прихожей стоят три больших чемодана и несколько коробок с вещами Рамазана. Вся его жизнь в моем доме упакована и готова к отправке. Задача выполнена, но легче не становится. Внутри пустота, словно вместе с его вещами я упаковала и часть собственной души.

— Мама, ты… ты все собрала, — Мурад спускается по лестнице, глядя на горы багажа.

— Да, — киваю, оглядывая результат своей работы. — Все, что было его.

— Отец сказал, что заедет, — говорит Мурад осторожно. — Через час.

Знаю, что должна уйти, скрыться в своей комнате, не видеть его. Но что-то удерживает меня, заставляет ждать.

— Я пойду приготовлю чай, — говорю, направляясь на кухню. — А ты присмотри, чтобы младшие не устроили сцену, когда он приедет.

На кухне кипячу чайник, достаю чашки, словно готовлюсь принять гостя, а не бывшего мужа, который приедет забрать свои вещи. Это абсурдно, но привычка быть гостеприимной хозяйкой въелась в меня за тридцать лет.

Не замечаю как руки сами начинают готовить, перемешиваю все ингредиенты, вмешиваю в тесто нарезанные дольками яблоки…

Пирог в духовке, а я вытираю руки о полотенце. Стою и смотрю в одну точку.

И только сейчас осознаю, что это любимый пирог Рамазана с корицей и яблоками.

Я вздрагиваю от звонка в дверь, расплескивая чай. Вытираю пролитое и выпрямляю спину. Только спокойствие. Только достоинство.

Слышу голоса в прихожей. Мурад и Рамазан. Они говорят негромко, но напряженно. Не могу разобрать слов, да и не хочу.

Через несколько минут шаги направляются в мою сторону. Дверь кухни открывается, и на пороге появляется Рамазан. Он выглядит усталым, под глазами темные круги, но все равно красивый.

Как же несправедлива жизнь — даже сейчас, глядя на него, я чувствую это предательское сжатие в груди.

— Рания, — он произносит мое имя слишком твердо, словно хочет отчитать за проступок. — Мурад сказал, ты собрала мои вещи.

— Да, — нахожу в себе силы, чтобы ответить спокойно, поднимая на него взгляд. — Они в прихожей. Все, что я нашла.

— А можно было не так спонтанно это делать? У меня вообще-то работа, — с каждым новым словом я чувствую как Рамазан все больше показывает свое раздражение, он очень недоволен тем, что его отвлекли.

— А можно было не так спонтанно это делать? У меня вообще-то работа, — с каждым произнесенным словом голос Рамазана становится всё резче, словно натянутая до предела струна.

В полумраке я замираю, вцепившись в столешницу стола. Поздний вечер окутывает дом тишиной, нарушаемой лишь тиканьем напольных часов и тяжелым дыханием человека, которого я когда-то называла своим мужем.

Сердце в груди колотится так бешено, что кажется, он должен слышать этот грохот. Заставляю себя сделать глубокий вдох, потом еще один. Воздух входит в легкие рваными глотками.

Спокойно, Рания. Ты справишься. Он больше не имеет над тобой власти.

Даже сейчас, даже после всего, что произошло, я не могу не отметить, как безупречно он выглядит — высокий, с широкими плечами, неизменно прямой осанкой. Его серый костюм идеально выглажен, каждая складка на месте, словно сошел с обложки журнала. Темные волосы с благородной проседью на висках уложены так, как ему всегда нравилось — строго, но с едва заметной небрежностью. Гладко выбритый подбородок, властная линия губ, которые я целовала тысячи раз, теперь сжаты в тонкую линию.

На мгновение меня пронзает острая боль: как он может выглядеть таким идеальным?

Может быть, он действительно только сейчас обрел настоящее счастье? Может, все эти тридцать лет он просто терпел меня, смирившись с ошибкой молодости?

Делаю неосознанный шаг вперед, и до меня доносится его парфюм — знакомый до боли аромат сандала и бергамота. Сколько раз я вдыхала этот запах, уткнувшись в изгиб его шеи, чувствуя себя защищенной от всего мира? Теперь он словно кислота, разъедающая все внутри, оставляющая после себя лишь горечь и пустоту.

— Зачем это сейчас, Рания? — его голос звучит раздраженно, а в глазах мелькает что-то похожее на усталость. — Я мог бы забрать вещи постепенно, не устраивая… этого цирка.

Внутри что-то обрывается от этих небрежно брошенных слов.

Цирк.

Вот как он воспринимает мою попытку построить новую жизнь без него.

— Цирка? — поднимаю брови, стараясь, чтобы голос звучал ровно, хотя внутри всё дрожит от напряжения. — Чего именно, Рамазан? Я просто возвращаю тебе твои вещи. Они больше не нужны в моём доме. В доме, где ты больше не живешь.

Вижу, как на его скулах начинают играть желваки, безошибочный признак поднимающегося гнева, который я научилась распознавать за годы брака. Он сцепляет пальцы так сильно, что костяшки белеют, и делает глубокий вдох, явно пытаясь сдержаться.

— Ты могла бы подождать, пока всё уляжется, — говорит он, разделяя каждое слово, как будто объясняя что-то непонятливому ребенку. — Зачем эта… демонстрация почти посреди ночи? Мурад позвонил мне после работы, Рания. Я приехал только из уважения.

Уважения.

Это слово вызывает во мне горькую усмешку. Где было его уважение, когда он целый год лгал мне в глаза? Когда делил постель с другой женщиной, возвращаясь потом домой, целуя меня теми же губами?

— Демонстрация? — качаю головой, чувствуя, как к горлу подкатывает комок. — Я просто навожу порядок в своей жизни, Рамазан. И начинаю с шкафа. С вещей, которые напоминают мне о человеке, предавшем меня самым жестоким образом.

Он неожиданно делает резкий шаг вперед, и я непроизвольно отшатываюсь, задевая локтем настенную полку. Что-то с грохотом падает, но мы оба не обращаем на это внимания. Его глаза сейчас — как два черных омута, жгучие, наполненные яростью, которую он едва сдерживает.

— Ты делаешь это назло, — шипит он, понизив голос до опасного шепота. — Чтобы усложнить мне жизнь. Чтобы "наказать" меня. Куда, по-твоему, я все это дену посреди ночи?

От его близости кружится голова, перехватывает дыхание. Раньше эта близость вызывала трепет и желание. Теперь лишь страх и боль. Я отступаю еще на шаг, чувствуя, как холодная стена упирается в спину.

— Не знаю, Рамазан, — отвечаю, стараясь, чтобы голос звучал твердо, хотя губы предательски дрожат. — Это уже не мои проблемы. Я могла бы все это выбросить, но решила, что это было бы неправильно. В конце концов, некоторые вещи довольно дорогие.

Делаю паузу, собираясь с силами для того, что собираюсь сказать дальше.

— Твоя новая жена, наверное, уже подготовила для них место, — продолжаю, чувствуя, как каждое слово обжигает горло. — Разложила бы по новым полочкам твои вещи. Уверена, она создаст для тебя настоящий… уют.

Его лицо искажается от ярости. На мгновение мне кажется, что он ударит меня, настолько сильна волна гнева, исходящая от него.

— Выбросить? — он рычит низким голсом, и я вздрагиваю от этого звука. — Ты бы выбросила мои вещи? Тридцать лет жизни просто в мусорный бак?